— Нет… нет… Исключено, чтобы в театре что-то заподозрили.
— Но я. Войди в мое положение. Не бросай меня…
— Все проще, чем ты себе придумала. Ничего страшного не произошло. Подумай хорошенько ради работы и своего будущего. Забудь, что было. Вспоминать это бессмысленно.
Он каменный. Я ненавижу его так же сильно, как и люблю. Брошенная, одинокая, я мучаюсь. Тетя когда-нибудь догадается, почему мне плохо… Чего я прошу у этого безбожного мира?
* * *
Когда стемнело, я пошла в арт-кафе. Заметив Фуада Шельби, курящего кальян, направилась к нему. Он не ожидал, что я приду, и привстал, приветствуя. Пригласил меня сесть и сказал:
— Надо было навестить вас, у меня столько забот, будь они неладны!
Я ответила, не придавая значения:
— К нам никто не зашел… но это не важно. Я пришла, потому что после исчезновения Аббаса не могу найти себе места…
Он улыбнулся и сказал:
— Нет повода волноваться, дело ясное. Он скрылся от любопытных глаз — и правильно сделал. Вероятно, он готовит новую пьесу…
— Разве не следовало нам сообщить?
— Прости ему это. Не волнуйся. Твою красоту ничто не омрачит, Халима. Как дела у Карама?
— Этот змей все еще отравляет людям жизнь…
Он рассмеялся — его смех действовал мне на нервы, и я ушла из кафе. На этот раз я решилась, набралась смелости и направилась в театр. Я попросила директора принять меня и вошла в кабинет. Та же комната. Тот же кожаный диван. Тот же человек. Нет… другой. От того осталась только трусость. Похоть так же состарила его, как нас состарила неволя. Кто из них двоих виноват в моем несчастье больше? Он встал, чтобы поздороваться… Закричал:
— Привет! Привет! Рад видеть тебя в добром здравии!
Я высмеяла его слова, присаживаясь:
— В добром здравии?!.
— Как и следует быть матери успешного драматурга!
— Пока он вызывает у меня только беспокойство.
— Нет причины для тревоги. У меня приятная новость. Он звонил мне…
Я обрадовалась и перебила:
— Где он?
— Не знаю. Он хранит это в секрете. Пусть, если хочет. Важно, что он приступил к сочинению новой пьесы.
— Он оставил свою работу?
— Да… Это опрометчиво, но он верит в свои силы, и я его поддерживаю.
— Почему он не удосужился позвонить мне?
— Он не хочет, чтобы его расспрашивали о пьесе. Я так понимаю ситуацию.
— Но сплетничают… Что ты думаешь об этом?
— Пьеса — это произведение искусства. А искусство есть вымысел, какие бы факты оно не предоставляло!
— Но люди подумают…
— Зрители ничего не поймут из всего этого. Вздор! Если бы только Тарик не дурил.
Я перебила его:
— Его враг. Будь он проклят!
— А теперь, прошу тебя, успокойся.
* * *
— Я слышал, что Карам Юнес просит твоей руки.
— Да.
— Дело можно поправить…
— Нет… Мне противна эта ложь.
— Ты признаешься ему?
— Думаю, это лучше всего.
— В наше время, пропитанное подлостью, ты исключение среди девушек. Ты и правда все ему расскажешь?
— Это не важно.
— Лучше тебе этого не делать…
* * *
Я зашла в буфет. Дядюшка Ахмед воскликнул, завидев меня:
— Молодец, что пришла.
Я молча села напротив него. Он принялся готовить мне сэндвич и чай. Из всех нас поздравили только Ахмед Бургуль и Умм Хани. На меня нахлынули воспоминания, связанные с этим местом. Чай, сэндвич и ухаживания. И дудочка, надрывающаяся в аду. Как капли чистого дождя на навозную кучу. Дядюшка Бургуль сказал:
— Успех Аббаса — настоящая удача, в утешение за прошлое.
Я сказала с сожалением:
— Он бросил нас, не сказав и доброго слова.
— Не переживай, никто же вокруг не волнуется.
— А Тарик Рамадан?!
— Он полоумный!
* * *
Новое жестокое испытание. Была решимость признаться, но от страха в последний момент я потеряла дар речи. Я чиста и невинна, ненавижу обманывать, но страх сковал мне язык. Карам кажется мне образцом серьезности и любви. Потерять его? Я молчала до последнего, пока не стало пути назад. Мне было страшно стоять перед ним обнаженной, взволнованной и униженной. Я начала тихо говорить.
Я слаба, я заплакала. Напряженная, унизительная, голая правда встала между нами. Я тихо произнесла:
— Я виновата… Не смогла сказать тебе раньше…
Его взгляд застыл в задумчивости. Чего я боялась, то и случилось. Я выговорила:
— Я боялась потерять тебя. Поверь, меня изнасиловали…
Опустила глаза в пол, сгорая от волнения. Что-то произнесла, и он что-то ответил, слова расплавились в пламени боли. Однако его голос отдавался глубоко в моем сознании:
— Мне нет дела до прошлого…
Я заплакала еще сильнее. Неожиданно меня словно озарило восходящим солнцем. Я сказала, что он благороден, и я посвящу себя тому, чтобы сделать его счастливым. Прошептала, утирая слезы:
— Как же легко пропасть невинному человеку…
* * *
Как теснит грудь… я возвращаюсь к нему. Вошла в лавку и села. Скажу ему только, что виделась с Фуадом Шельби, но не больше. Я не доставлю ему удовольствия. Он не любит Аббаса. Притворяется, что это его не касается. Если б он страдал, как я. Мы торгуем удовольствием, а наше единственное развлечение — обмен оскорблениями.
* * *
Я падаю все ниже и ниже. Новое зло сотрясает дом.
— Опиум — адская вещь, ты угробишь себя!
— Спасибо ему в любом случае.
— Ты слишком быстро отдаляешься от этого мира.
— Еще раз ему спасибо!
— Я выбиваюсь из сил. А как же Аббас, ты же любишь его?
Он продолжил отпивать из стакана черный чай, не замечая меня.
— Одной моей зарплаты мало, чтобы покрыть расходы на хозяйство.
— Ты сдаешь комнату Рамадану.
— Этого не хватает, все словно взбесились…
Теперь я знаю тебя, поэтому боюсь. Ты не такой, каким я тебя представляла в самом начале. Ты растерял все, даже ту силу, которой так гордился. Мы разошлись по отдельным комнатам. Любви нет, в доме — пусто. Ты, ты, остался только ты, Аббас. Не слушай, что говорит отец… Не верь ему, он болен. И к лучшему, что ты один-единственный. С тобой Бог. В нем все. Будь ангелом. Пусть твоими друзьями будут учитель, книга и театр. Будь моим сыном и сыном других добрых людей. Ты — единственный луч света в этом доме, погруженном во тьму. Будь единственным во всем…
