Мать вызвалась отнести ему пьесу. Через две недели она принесла ее обратно со словами:
— Не думай, чтобы первую же твою пьесу приняли. Но ты обязательно должен продолжать писать.
Я расстроился, но не отчаялся. Как мог я отчаиваться, когда на театр была моя единственная надежда? Однажды в читальном зале я столкнулся с уважаемым Фуадом Шельби. Он пожал мне руку. Я напомнил ему о себе, и он был рад меня видеть. Ободряемый его добрым расположением, я спросил:
— Как мне написать приличную пьесу?
Он удивился:
— Тебе сколько лет?
— Идет шестнадцатый.
— В каком ты классе?
— В следующем году перехожу в старший класс.
— Не хочешь подождать, пока закончишь образование?
— Я чувствую в себе способность к драматургии.
— Но ты еще не знаешь жизни!
— У меня есть о ней серьезное представление.
Он спросил меня, улыбнувшись:
— Какой ты ее видишь?
— Жизнь — это борьба духа с материей.
Он улыбнулся еще шире:
— А смерть, какую роль она играет в этой борьбе?
Я заявил уверенно:
— Это абсолютная победа духа!
Он похлопал меня по плечу и сказал:
— Если бы все было так просто! Тебе еще опыта набираться и набираться. Исследуй, чем живет народ, что его волнует. Советую тебе погрузиться в водоворот жизни и подождать хотя бы лет десять.
Его слова повергли меня в еще более глубокое одиночество, чем раньше. Он думает, я стою в стороне от жизненных событий. Будто он не знает, что творится у нас дома. Разве ему не известно, что при созревании дух вступает в противоречие с плотью? Борьба возвышенного с похотью никогда не прекратится. Борьба поэзии безумных с Хаямом. Борьба образа Тахии в голове мечтателя с реальной женщиной, развратничающей в комнате наверху. Борьба белых облаков с комьями грязи…
* * *
Странные вещи творятся в зале, по соседству с комнатой Тарика. Старая мебель из него была распродана, на распродаже куплена новая и красивая. В центре поставили зеленый стол, кафельный пол накрыли большим ковром, вдоль большой стены установили буфет. Подозрительные приготовления. Я спрашиваю у матери, и она объясняет:
— Отец готовит зал для вечерних встреч с друзьями, так делают все мужчины.
Я с подозрением посмотрел на нее, упоминание об отце не внушает мне уже ничего, кроме опасения. Она сказала:
— Они будут собираться после закрытия театра.
У меня вошло в привычку прятаться в темноте своей комнаты и наблюдать оттуда. Все происходящее в нашем доме видится в настоящем свете только из темноты. Приятели явились далеко за полночь. Я видел, как они стекались: сначала отец, потом аль-Хиляли, Исмаил, Салем аль-Агруди, Фуад Шельби, Тарик, Тахия. В темноте она проскользнула на верхний этаж. Они расселись вкруг стола и раздали карты. Эту азартную игру я видел в театре. Театральные трагедии со своими героями и жертвами перебираются в наш дом. На сцене эти люди противостоят друг другу, а здесь они стоят единым строем на стороне зла. Они — актеры. Даже критик — тоже артист. Нет ничего более правдивого, чем ложь. Если случится потоп, только мы с матерью будем достойны взойти на ковчег. Эти перемены не наших рук дело. Даже мать готовит закуски и выпивку. Я говорю ей:
— Тебе не следует обслуживать этих мерзавцев.
Она говорит, как бы извиняясь:
— Они мои коллеги, а я — хозяйка дома.
— Какого дома? Это притон и картежный клуб.
Она с сожалением произносит:
— Я так хочу сбежать. Вот если убежать вместе с тобой. Но что мы будем делать?
Я говорю со злостью:
— Поэтому я и ненавижу деньги!
— Без них не обойтись. Вот, в чем беда. В любом случае, вся надежда на тебя…
* * *
Что же хорошего? Что же хорошего в ничегонеделании? Работает только воображение. А ему место в театре. Дом стал добычей в руках мерзавцев. Моя юность не принимается в оправдание. Это бессилие. Победа, как новостная строка, пробежала мимо. К жизни своих сверстников я мог быть причастен только в фантазиях. Красивые слова застывают в картинках, не превращаясь в поступки. Они танцуют танец смерти, а я аплодирую им с трибуны. Фуад Шельби и Доррия пришли, чтобы поворковать в третьей комнате под рамкой, завещанной моим дедом, в которую вписаны слова «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного». Я сказал матери:
— Шельби и Доррия тоже. Мы должны уйти.
Она, с покрасневшими глазами, ответила:
— Не раньше, чем ты сможешь это сделать.
— Я задыхаюсь.
— Я тоже. Мне еще хуже.
— Во всем этом виноват опиум?
Она промолчала. Я сказал:
— Может быть, это было следствием, а не причиной.
— Твой отец сумасшедший.
Потом еще, приглушенно:
— А я виновата в том, что доверилась ему.
— Я хочу убить его.
Она взяла меня за руку и прошептала:
— Ты должен с головой уйти в учебу, ты остался последней надеждой…
* * *
Огненная ночь, которая выжгла последний зеленый побег. Из темноты я увидел Сархана аль-Хиляли, спускающегося по лестнице неровным шагом. Волосы всклокочены, в глазах помутнение, охваченный слепой горячкой. Почему в разгар игры он вышел из зала? На шум из своей комнаты выглянула мать. А я думал, что она наверху. Мать остановилась с ним под лестницей. О чем они перешептывались, мне не было слышно. Она вошла в свою комнату, он бросился за ней. Я подскочил, но не двинулся с места. Мне было важнее узнать правду, чем предупредить ее. И моя мать тоже? Несколько минут я ничего не видел перед собой. Это край, за которым — пустота. Мир раскололся и разразился дьявольским смехом. Я кинулся в зал, из него в комнату и утонул во мраке. Включил свет, но никого не нашел. Погасил свет, вернулся в зал и включил свет там. От растерянности я застыл на месте. Вдруг я услышал, как по лестнице спускается отец. Он поравнялся со мной и строго спросил:
— Что тебя разбудило?
Я ответил, сам не зная, что несу:
— Вдруг бессонница…
— Ты видел Сархана аль-Хиляли?
— Если его нет наверху, значит, он ушел из дома.
— Когда?
— Не знаю.
— Мать видела его?
— Не знаю.
Я вернулся в свою комнату. Встал как вкопанный, обуреваемый безумными мыслями. Я не заметил, как прошло время, — очнулся от шума шагов уходящих. В зале остались только отец с матерью. Я прилип ухом к замочной скважине, чтобы разобрать голоса. Я услышал, как он спросил ее:
