Он хотел сам возвратить княгине Святозаровой ее сына Владимира.
Получив в дороге письмо княгини, он тотчас же ответил ей, что ее сын с честью сражается с неприятелем и вполне достоин имени, которое носит его мать, и что по окончании кампании он сам привезет его к ней.
В письме он много не распространялся.
Тогда же Григорий Александрович написал императрице письмо с подробным изложением семейного дела князей Святозаровых и его в нем участия и просил высочайшего ее соизволения на восстановление прав усыновленного дворянина Владимира Андреевича Петровского, дарования ему княжества и фамилии его отца Святозарова.
«Только сделать это надо, матушка, секретно, чтобы злые языки о том не проведали и не оскорбили княгиню-страдалицу нелепым подозрением», — заключил свое письмо Потемкин.
Императрица отозвалась на это письмо чутким женским сердцем, и просьба Потемкина была исполнена.
Владимир Андреевич Петровский, за жизнью и воспитанием которого неусыпно следил князь, действительно, окончив курс в московском университетском пансионе, по собственному желанию пошел в военную службу, в армию, и в описываемое нами время служил в отряде Кутузова.
Во время штурма Измаила он был легко ранен, и ко времени отъезда светлейшего находился накануне выписки из лазарета.
В день своего отъезда Потемкин подписал приказ о переводе Владимира Андреевича Петровского в гвардию, с откомандированием в распоряжение фельдмаршала.
XVII. На пути
Вторая поездка Григория Александровича Потемкина в Петербург с театра военных действий сопровождалась такою же торжественною обстановкою, как и первая, после Очакова.
Во всех городах были парадные встречи, при звоне колоколов и пальбе из пушек, если таковые, конечно, имелись в тех городах, которые проезжал светлейший фельдмаршал.
Роскошные пиры и праздники устраивались в честь победителя Очакова и Измаила в более значительных городах. Ночью путь князя освещался горящими смоляными бочками.
Но пресыщенного властелина не тешили почести, не радовали торжества. Он был уныл, сердит и мрачен.
Лишь при особом умении приближенных к нему лиц, в нем пробуждались интерес к чему-нибудь и желание.
В одном из маленьких городов, лежавших на пути, жители ожидали проезда светлейшего с особенным нетерпением, так как хотели подать ему просьбу о городских нуждах.
Дни шли за днями. Наконец ночью появился экипаж Потемкина. Жители окружили его. Но на их беду, князь дремал и не велел себя тревожить и останавливаться в городе.
В этом затруднительном положении горожане обратились к одному из свиты светлейшего, и тот, тронутый их просьбами, согласился устроить дело.
Когда Григорий Александрович сердито спросил, скоро ли будут готовы лошади, он отвечал:
— Сейчас, ваша светлость! А какая здесь капуста, какой хлеб! — добавил он, как бы про себя, со вздохом.
Потемкин вдруг встрепенулся:
— Где, братец, давай сюда!
Капуста и хлеб были мигом поданы. Они оказались действительно прекрасными. Князь покушал, похвалил, внимательно рассмотрел просьбу горожан и, найдя ее справедливою, тут же удовлетворил их желания.
Светлейший приближался к Тульской губернии.
Знали, что он выразил желание пробыть в Туле несколько дней, чтобы осмотреть оружейный завод.
— Тульский завод, — сказал дорогой Григорий Александрович, — есть такое государственное заведение, такой военный предмет, который заслуживает моего внимательного обозрения, и я непременно займусь этим делом тщательно и серьезно.
Когда это намерение светлейшего стало известным в Туле, все пришло в движение.
Везде готовились роскошные торжества, спектакли, иллюминации и разного рода увеселения.
Местные власти с неутомимой энергией спешили привести в порядок город и завод, в сладкой надежде хотя на одно слово похвалы полудержавного властелина, хотя на один взгляд одобрения.
Так ценны были милости светлейшего.
Тульский губернский предводитель с дворянством и чиновники всех присутственных мест были наготове по первой повестке явиться в парадных кафтанах к тульскому наместнику, генерал-аншефу Михаилу Никитичу Кречетникову, для представления могущественному вельможе.
По-видимому, и народ принимал живейшее участие в этой парадной встрече.
Множество крестьян пришли в Тулу из ближайших сел и деревень.
Все хотели посмотреть на человека, на которого обращено было внимание всех и слава о котором гремела по всей обширной России.
Ежедневно толпы этого пришлого люда собирались по Киевской улице и осаждали тогда еще существовавшие триумфальные ворота, дворец, где должен был остановиться высокий путешественник, и крепость.
Михаил Никитич Кречетников, зная хорошо Григория Александровича, приказал, на всякий случай, приготовить на каждой станции все, что только могло удовлетворить причудливый вкус князя.
Тульский губернатор, Андрей Иванович Лопухин, ожидал дорогого гостя на границе Мценского уезда.
Все суетилось, готовилось, хлопотало.
Наконец, светлейший въехал в Тульскую губернию и, нигде не останавливаясь, даже не вылезая из своего зимнего дормеза, продолжал путь.
Таким образом, сопровождаемый губернатором, капитаном-исправником и некоторыми чиновниками, он проскакал Малое и Большое Скуратово — станции, где переменяли лошадей, а Лопухин все еще не видал его.
Желая непременно представиться светлейшему и донести об этом свидании наместнику, Лопухин решил обратиться к любимому адъютанту князя — Бауру, который был не только ему знаком, но даже несколько обязан.
Это было в Сергеевске, в шестидесяти верстах от Тулы, где переменяли лошадей.
Баур, сидевший вместе с Григорием Александровичем, вышел из дормеза, и Лопухин спросил его каким-нибудь средством доставить ему случай сейчас представиться князю.
— Хорошо, — ответил Баур, — я сделаю все, что могу, но за успех не ручаюсь.
Подойдя к дормезу и обращаясь к своим товарищам — другим адъютантам, которые от инея, облепившего их с головы до ног, были похожи на белых медведей, громко он сказал:
— Вот каков русский мороз: и без румян покраснеешь! Бррр… хорошо бы теперь, знаете, перекусить чего-нибудь да подкрепиться водочкой.
Князь из наглухо закрытого дормеза не подавал голоса, хотя мог слышать этот разговор.
— Кто бы отказался от таких благ! — подхватил один из адъютантов, переминаясь с ноги на ногу у дормеза.
Потемкин молчал.
— Этак, пожалуй, чего доброго, застынешь как студень, — продолжал Баур.
— Ты шутишь, а нам не до шуток — мы смертельно прозябли.
