«Быть может, из-за нее!» — мелькнуло в его голове предположение.
Он инстинктивно угадал истину.
Владимир Андреевич вырос без родительской ласки. Потребность в ней гнездится в сердце каждого человека. Имя «мать» звучит для всякого, даже дикаря, небесной мелодией.
«У него есть мать!» — это сознание, как вывод из объяснения князя, вдруг поселило в его душе какое-то неземное спокойствие.
«Поскорей бы очутиться в ее объятиях, поскорей бы начать жизнь для нее…»
До сих пор его жизнь казалась ему бесцельной, теперь цель жизни была отыскана. Широкая волна энергии и подъема духа охватила все его существо.
Князь Владимир Святозаров — так мы теперь будем называть его — встал.
В это самое время вышел из кабинета Григорий Александрович Потемкин.
— Едем! — коротко обратился он к Святозарову.
Владимир Андреевич с сильно бьющимся сердцем последовал за князем.
В карете всю дорогу они молчали. Григорий Александрович усиленно кусал ногти, что было у него, как известно, признаком сильного волнения.
Княгиня молилась у гроба сына, когда ей доложили о приезде светлейшего князя Потемкина.
— Князь один? — спросила она лакея.
— Никак нет-с, с ними офицер.
Сердце княгини сжалось от охватившего ее волнения. Она догадалась, что это — он, ее сын. Зинаида Сергеевна вышла в гостиную.
— Княгиня… — сделал к ней несколько шагов Потемкин, — ваш сын, Владимир…
Не успел он договорить этой фразы, как княгиня Святозарова была уже на груди Владимира Андреевича.
— Володя, дорогой, милый… — шептала она, рыдая.
— Мама, мама… — задыхаясь от волнения, говорил молодой офицер, и слезы крупными каплями падали из его глаз.
Потемкин, усиленно моргая глазами, смотрел на эту сцену.
Когда сын и мать выплакались и успокоились, когда он перестал покрывать ее руки поцелуями, обливая их слезами, а она с какою-то ненасытностью целовать его в лоб, щеки, губы, Зинаида Сергеевна вдруг бросилась на шею Потемкину и поцеловала его в губы.
Князь дрогнул и было в первое мгновение отшатнулся, но затем сжал княгиню в своих мощных объятиях.
— Княгиня… Зинаида Сергеевна… Зина… — заговорил он, не помня себя от нахлынувшего на него потока счастья.
— Вам, одному вам, я обязана этим счастьем… Вам я обязана моим возрождением… Вы единственный светлый луч во тьме моей жизни… Гриш… Григорий Александрович…
Она опомнилась и отшатнулась.
Потемкин тоже пришел в себя… Страдальческая улыбка промелькнула на его губах.
— Я рад, княгиня, что мог доставить вам утешение в вашем горе… — сдержанным тоном сказал он. — Я хотел бы поклониться покойнику…
Он прошел в залу.
Княгиня, опираясь на руку сына, последовала за ним.
Они все трое преклонили колени перед гробом усопшего Василия.
Вскоре Потемкин уехал.
Он присутствовал через два дня на похоронах молодого князя, которые отличались необыкновенною помпою и многолюдством.
Весь великосветский Петербург собрался проводить прах безвременно погибшего молодого человека, а главное, посмотреть на нового, неожиданно, точно с неба, свалившегося сына княгини Святозаровой — Владимира Андреевича.
История появления этого сына в самых разнообразных версиях уже успела облететь все петербургские гостиные.
Злые языки уверяли, что это побочный сын Потемкина и княгини, не признанный покойным князем Андреем Павловичем, простившим жену под условием, что плод ее любви к Григорию Александровичу не разделит ни титула, ни состояния с их сыном.
Теперь законный сын умер, а незаконный вступил в его права. Могущество светлейшего сделало эту метаморфозу.
Так шептались в гостиных…
Молодого князя похоронили в фамильном склепе князей Святозаровых, на кладбище Александро-Невской лавры.
Таинственная история семейства князей Святозаровых снова заняла умы петербургского большого света и заняла бы на более долгое время, если бы его внимание не отвлек данный светлейшим князем Потемкиным волшебный праздник в Таврическом дворце.
Приготовления к этому празднику делалось уже давно, и также давно в обществе циркулировали слухи о тех и других подробностях его программы, но самый праздник превзошел, как это нередко бывает, даже самые взыскательные ожидания, самую пылкую фантазию приглашенных, которых было множество.
Приглашен был буквально весь великосветский Петербург кроме Александра Васильевича Суворова, которому светлейший не забыл нанесенной обиды.
К огорчению Григория Александровича, не могла, конечно, быть и княгиня Святозарова с сыном.
Наконец день праздника наступил.
Это было 8 мая 1791 года. На площади, перед Таврическим дворцом, построены были качели и разного рода лавки, из которых безденежно раздавалось народу не только яства и питье, но платья, обувь, шляпы, шапки и прочее.
Народу, конечно, собралась несметная толпа. К дворцовому подъезду между тем один за другим подкатывали богатые экипажи. Над подъездом красовалась из металлических букв надпись, выражавшая благодарность Потемкина великодушной его благодетельнице.
Всех приглашенных было три тысячи человек, и все они как мужчины, так и дамы, должны были явиться в маскарадных костюмах.
На самом Григорие Александровиче был алый кафтан и епанча из черных кружев, стоившая несколько тысяч рублей.
Все это, по обыкновению светлейшего, сияло бриллиантами, а на шляпе его было их столько, что ему стало тяжело держать ее в руке и он отдал ее одному из своих адъютантов, который и носил за ним эту неоцененную драгоценность.
Обстановка и убранство комнат были великолепные.
Из передней, не очень большой комнаты, о трех дверях, входили в огромную большую залу с куполом и светом сверху. Под куполом устроены были хоры, на которых стояли невидимые снизу часы с курантами, игравшие попеременно пьесы лучших тогдашних композиторов; тут же помещены были триста человек музыкантов и певцов.
Во всю длину залы, в четыре ряда, шли высокие и массивные колонны из белого полированного гипса, образовавшие таким образом две узкие галереи, и по четырем концам которых были громаднейшие зеркала.
Окна находились не в продольных, а в поперечных стенах комнат, и тут, у каждого из этих стен, устроено было по эстраде, отделявшейся от полу несколькими ступенями.
Одна из эстрад, предназначавшаяся для императрицы, была покрыта драгоценнейшим персидским шелковым ковром.
На каждой из эстрад стояло по огромнейшей вазе из белого каррарского мрамора, на пьедестале из серого; а над вазами висели две люстры из черного хрусталя, в которых вделаны были часы с музыкой.
