Штаб-офицер, получив приказание, объяснил невозможность исполнить его днем и просил или отложить его до вечера, или дать солдатам фашиннику для закидки рва и штурмовые лестницы, в противном случае, — говорил он, — люди погибнуть совершенно даром.
Павел Сергеевич оценил справедливость этих доводов и сообщил князю о разговоре своем с офицером, равно и о том, что при армии нет фашинника и лестниц.
Григорий Александрович сам очень хорошо видел, что, не подумав, без расчета, выпустил слово, но отменить его значило показать пустую похвальбу.
Самолюбие князя было задето, и он, внутренне досадуя на себя, сказал с наружным равнодушием:
— Хоть тресни да полезай.
Слова эти буквально переданы штаб-офицеру.
Последний собрал свой батальон, велел гренадерам стать в ружье, сомкнул их в колонну и, сообщив о приказании главнокомандующего, громко сказал:
— Итак, товарищи, надо помолиться Господу Богу и его святому угоднику Николаю Чудотворцу, попрося помощи свыше. На колени!
Солдаты упали на колени и стали усердно молиться. Молился на коленях и батальонный командир. Наконец, он встал. Встали и солдаты.
— Теперь с Богом, вперед. Помните, братцы, по-суворовски, точно так, как он, отец наш, учил нас.
Осенив себя крестом и взяв ружья наперевес, батальон, обреченный на верную смерть, быстро направился к турецкому укреплению, твердо решившись или взять его, или погибнуть.
Григорий Александрович молча следил за гренадерами, и лишь только они приблизились к редуту, велел двинуть беглым шагом приготовленные к подкреплению их войска с полевою артиллериею.
Турки в недоумении смотрели на происходившее и наконец, догадавшись, открыли убийственный огонь.
Гренадеры шли вперед, несмотря на осыпавшие их ядра и пули и шагов за тридцать перед рвом остановились на мгновение.
Три роты сделали залп из ружей в турок, усыпавших вал, и с криками «ура» бросились в ров, а оттуда полезли в укрепление.
Четвертая, рассыпавшись по краю рва, била пулями по головам неприятелей.
Произошла ужасная схватка, и минут через десять наши солдаты уже ворвались в укрепление, наповал поражая отчаянно защищавших турок.
Укрепление было взято, гарнизон его переколот, но подвиг этот стоил потери трехсот лучших солдат. Иностранцы диву дались перед геройством русского войска.
Светлейший главнокомандующий торжествовал и велел тотчас же представить к наградам уцелевших храбрецов.
Прошло несколько дней.
Штаб-офицер, взявший укрепление, был приглашен к столу князя — честь, которой удостаивались немногие из офицеров в его чине.
За обедом Григорий Александрович завел разговор о заселении Новороссийского края и вдруг, обратясь к штаб-офицеру, спросил его:
— Вы которой губернии?
— Слободско-Украинской, ваша светлость.
— Имеете имение?
— Отец мой имеет.
— И хозяйственные заведения есть?
— Есть, ваша светлость.
— А какие?
— Посевы, сады, заводы винокуренные, конские и рогатый скот. Есть овцы и пчелы.
— А пчелы ваши лесные или в хозяйстве разведенные?
— Домашние, ваша светлость.
— Э… домашние ленивы и крупнее лесных.
— Точно так, ваша светлость, прекрупные.
— А как?
— Да с майского большого жука будут.
Потемкин улыбнулся.
— И!.. А улья какие же?
— Улья и летки обыкновенные, ваша светлость.
— Да как же такие ваши пчелы лазят в летки?
— Ничего нет мудреного, ваша светлость, у нас так: хоть тресни, да полезай…
Григорий Александрович закусил губу и прекратил разговор.
Он понял, что штаб-офицер намекает на его необдуманное приказание штурмовать среди белого дня и без лестниц турецкое укрепление.
Вскоре этот штаб-офицер со своим батальоном был удален из-под Очакова под предлогом усиления корпуса Суворова, охранявшего Херсон и Кинбурн.
Осада между тем все тянулась.
Но наконец медлить было нельзя. В Петербурге недоброжелатели князя громко говорили о его промахах, и сама императрица высказывала неудовольствие. Надо было решиться на штурм Очакова, и Потемкин решился.
Это было 6 декабря 1788 года.
Стоял сильный мороз, и кровь, лившаяся из ран, моментально застывала.
Так говорит предание.
Начался приступ.
Турки сопротивлялись с отчаянным упорством, но ничем не могли удержать победоносного русского солдата. Битва была страшная и кровопролитная.
В недалеком расстоянии от места сражения на батарее сидел, подперев голову рукой, генерал с одною звездою на груди.
Тревожное ожидание отражалось на лице.
Он обращал свой унылый взор то к небу, то к месту битвы.
Ядра со страшным свистом летали вокруг него, в нескольких шагах от него лопнула граната и осыпала его землею, но он даже не двинулся с места, а продолжал, вздыхая, произносить:
— Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Вдруг взор его, как бы прикованный, остановился на одном пункте… Русские мундиры показались на городских валах.
— Ура! Ура! — раскатилось вдали.
От валов до бастионов был один шаг, русские овладели ими. Очаков был взят.
— Тебя, Бога хвалим! — громким голосом воскликнул генерал и осенил себя истовым крестным знамением.
Генерал этот был — сам Потемкин.
Он тотчас же отправил донесение императрице и вскоре получил орден Святого Великомученника и Победоносца Георгия 1-го класса и шпагу, украшенную алмазами, в шестьдесят тысяч рублей.
Все офицеры, бывшие при взятии Очакова, получили золотые кресты, а нижние чины — серебряные медали на георгиевской орденской ленте.
В числе отчаянно дравшихся под стенами Очакова был и наш знакомец — Щегловский, уже ранее пожалованный золотою саблею и капитанским чином за храбрость и орденом Святого Георгия за взятие в плен турецкого паши.
За долгое сопротивление город был предан на три дня в добычу победителям.
Десятка два солдат из отряда Щегловского возвратился к нему с мешками золота и, поощренные удачей, отправились снова на поиски.
Несколько раз возвращались они с сокровищами, но раз пошли и не вернулись более.
Василий Романович должен был вскоре выступить, взять сокровища не было возможности, да и было опасно.
Завалив землянку с серебром и золотом, он покинул Очаков.
