— Да! — Я зарделась, сражаясь с очередной улыбкой.
Эллен в волнении вскочила с кресла.
— А я догадывалась! Ни на миг я не забывала, Шарлотта, что ты лучше всех рассказывала истории в школе. Я видела, как ты работаешь над рукописью у меня дома. Сколько раз я задавала тебе вопрос: «Ты издала книгу?» А ты отнекивалась и осаживала меня. Когда прошлым летом я навестила своего брата Джона в Лондоне, весь дом гудел от волнения, раздобыв экземпляр «Джейн Эйр». Едва книга прибыла, едва прочли вслух первые полстраницы, как я инстинктивно почувствовала, что автор — ты. Казалось, ты звучишь в каждом слове; твой голос и душа дрожали в глубине каждой эмоции. О, как же мне хотелось выяснить правду! Я писала и умоляла поделиться со мной, но ты все отрицала.
— Прости меня, Эллен, дорогая. Я не хотела лгать, просто Эмили запретила кому-либо говорить. Поскольку мы избрали псевдонимы с одной фамилией, я не могла раскрыть свою тайну, не выдав сестру. Теперь, когда ее больше нет, мы с Анной намерены сохранить свою анонимность, но не видим причин и дальше скрывать наш секрет от тебя.
— Могу лишь заметить, что очень горжусь вами. — Эллен ласково обняла сначала меня, затем Анну и удивленно покачала головой. — Вы обе такие умные. Не представляю, как можно написать целый роман. Немедленно требую всех подробностей.
В последние месяцы 1848 года все наше внимание было приковано к болезни и угасанию Эмили; в то же время я не могла избавиться от своих растущих страхов в отношении Анны. Каждый день и каждую ночь ее тяжелый глухой кашель эхом разносился по пасторату. Накануне Нового года папа, исполнившись решимости получить наилучший совет, пригласил в дом уважаемого врача из Лидса, который специализировался на чахотке, и тот осмотрел Анну при помощи стетоскопа.
— Боюсь, перед нами случай туберкулезной чахотки с закупоркой легких, — сухо произнес мистер Тил, когда они с папой заперлись в его кабинете после обследования.
От ужаса я лишилась дара речи.
— Ничего нельзя сделать? — тихо промолвил отец.
— Полагаю, можно, — ответил мистер Тил. — Болезнь пока не достигла конечной стадии. Можно добиться передышки и даже приостановить недуг, если ваша дочь согласится выполнять мои предписания, строго соблюдать режим отдыха и избегать холода.
Ощутив надежду, я перевела дыхание. Значит, у Анны есть шанс на выздоровление? О! Если бы только это оказалось правдой!
— Что же нам делать, доктор? Мы вверяем вам Анну.
По совету мистера Тила я перестала делить кровать с сестрой и перебралась в старую комнату Бренуэлла. Мы принимали все меры, чтобы температура в комнате больной оставалась постоянной. Анна, помня о наших бессильных муках при виде того, как Эмили отвергала любое медицинское вмешательство и помощь, переносила болезнь весьма терпеливо и исправно следовала рекомендациям врача, покуда могла. По его указанию она не покидала дом всю зиму, хотя для этого ей пришлось отказаться от своих любимых воскресных служб. Вместо этого мы с папой молились вместе с ней дома каждое воскресенье, и он повторял ради нее основные положения своей проповеди. Однако вытяжной пластырь,
[62]
который мы по настоянию мистера Тила ставили Анне на бок, причинял ей боль и не приносил облегчения, а ежедневный прием рыбьего жира, вкусом и запахом напоминавшего, по словам сестры, ворвань, лишал ее остатков аппетита. В конце концов нам пришлось отказаться от этих средств. Местный медик всячески расхваливал гидротерапию;
[63]
она была опробована, но также тщетно.
При поддержке мистера Джорджа Смита нам удалось получить заключение другого специалиста, знаменитого врача королевы, передового английского авторитета в области чахотки, доктора Джона Форбса. К моему разочарованию, несмотря на то что доктор Форбс прислал быстрый и любезный ответ, он лишь выразил уверенность в мистере Тиле и повторил советы, которые мы уже получили, а также предостерег меня от излишнего оптимизма относительно Анны.
Зимние дни ползли мрачно и тягостно, подобно похоронной процессии. Каждая новая неделя напоминала, что вестник, столь поспешно отнявший у нас Эмили, вновь взялся за свое зловещее ремесло. К концу марта ввалившиеся мертвенно-бледные щеки и запавшие глаза сестры представляли собой ужасающее зрелище, на которое было нестерпимо смотреть.
— Хорошо бы Господь пощадил меня, — промолвила Анна однажды утром, тоскливо наблюдая из окна за стайкой птиц, парящих над церковной колокольней, — не только ради вас с папой, Шарлотта, но и потому, что мне хочется принести в мир добро, прежде чем покинуть его. У меня в голове столько планов и идей для новых историй и книг! Какими бы скромными и ограниченными они ни были, мне жаль, что они обратятся в ничто, а моя жизнь окажется бесполезной.
— Твоя жизнь уже небесполезна, Анна. — Я боролась со слезами и сжимала руку сестры с огромной любовью. — И ты поправишься. Ты слишком дорога нам, чтобы сдаваться без боя.
За шесть месяцев, прошедших после прогулки с мистером Николлсом по пустошам, нашим домом совершенно завладели смерть и беспощадная болезнь, так что мы с ним едва успевали обменяться парой слов. В последнее воскресенье марта мистер Николлс специально подошел ко мне после службы, чтобы спросить об Анне.
— Ваш отец регулярно докладывает о ее здоровье, но я не уверен, хорошо ли он владеет ситуацией. Хочу узнать от вас, как она поживает.
Открыв рот для ответа, я неожиданно разразилась слезами. Мистер Николлс стоял передо мной, молчаливый и мрачный, на его лице читалось искреннее сочувствие и участие. Он достал из кармана носовой платок и протянул мне. Я вспомнила, как много лет назад, в Брюсселе, другой мужчина предлагал мне платок в минуты печали. Как переменилась моя жизнь после Бельгии! Я ощущала себя почти другим человеком. Хотя в кармане у меня имелся превосходный носовой платок, я приняла платок викария и попыталась собраться с силами, промокая мокрые глаза.
— Итак, она очень больна? — мягко осведомился мистер Николлс.
Я кивнула.
— Когда мы лишились Эмили, я думала, что мы осушили чашу испытаний до дна, но я невольно опасаюсь, что нам еще предстоит немало горя. Анне всего двадцать девять лет, сэр, но она уже исхудала и обессилела больше, чем Эмили в самом конце.
— Мне очень жаль. Могу ли я чем-то помочь мисс Анне или вам и вашему отцу? Хоть чем-нибудь?
— Спасибо, мистер Николлс, но мы делаем все, что в человеческих силах; полагаю, это наше единственное утешение.
Он попрощался, но, к моему удивлению, уже на следующий день нанес визит.
— Я кое-что принес вам, мисс Анна, — сообщил он, когда Марта провела его в столовую, где сестра отдыхала у огня, а я накрывала на стол.
