— Так будет и в Царствии Небесном. Мы должны слепо верить, благодарить Господа за избавление от мирских страданий и ожидать лучшей жизни.
Даже если бы раньше я не верила в загробную жизнь, то, увидев безмятежное, сияющее лицо сестры и услышав ее спокойные, взвешенные суждения, я бы утратила все сомнения.
Затем Анна обратилась к Эллен:
— Замени Шарлотте сестру. Будь рядом с ней, сколько сможешь.
— Обещаю, — со слезами ответила Эллен.
Я взяла сестру за руки и сильно встряхнула, пытаясь справиться с горем.
— Я люблю тебя, Анна.
— Я тоже тебя люблю. Мужайся, Шарлотта. Мужайся, — прошептала она.
То были ее последние слова.
Если бы год назад прорицатель предупредил меня о долгих месяцах страданий, предсказал, какой одинокой и покинутой я стану в июне 1849 года, я бы, наверное, решила, что вынести подобное выше человеческих сил. Все уснули вечным сном: Бренуэлл, Эмили, Анна; все растаяли как мираж всего за восемь месяцев, подобно Марии и Элизабет двадцать с лишним лет назад. Я не понимала, почему Бог пощадил меня, забрав более юные и чистые души, но верила в мудрость, совершенство и милосердие Господа. Я поклялась любой ценой оставаться сильной и быть достойной Его даров.
Чтобы избавить отца от горя похорон очередного ребенка, мы погребли Анну в Скарборо, на церковном дворе Сент-Мэри, высоко над городом. Хотя я расстроилась, что сестра не будет лежать в нашей собственной церкви вместе с остальной семьей, меня успокаивало, что она нашла последний приют в своем любимом месте, с изумительным видом на море, которое так любила.
Когда я вернулась в Хауорт, папа и слуги обращались со мной с такой теплотой, что я бы непременно утешилась, если бы возможно было хоть немного утешиться в подобной ситуации. Собаки встретили меня с непривычным восторгом. Вероятно, они сочли меня предвестником остальных — раз уж я объявилась, то и другие, столь долго отсутствовавшие, несомненно, скоро возникнут. Мистер Николлс взял на себя многие обязанности в приходе, помогая моему убитому горем, стареющему отцу, и принес свои соболезнования, но я настолько погрузилась в печаль, что едва заметила его поддержку.
О, как тихо стало в пасторате! Комнаты, прежде полные событий и жизни, опустели; целыми днями в мертвой тишине раздавалось только тиканье часов. Когда я осмелилась выйти из дома, гулкое чирканье зубила резчика, высекавшего надписи на бесчисленных могильных плитах для хауортского пастората, так мучительно напомнило о моей свежей ране, что я поспешила обратно. Я казалась себе пленницей в одиночной камере, которая не видит ничего, кроме церкви и мрачного кладбища. Я начала томиться по обществу, но в то же время сомневалась в своей способности радовать других или радоваться самой. Целую неделю я не находила себе полезного занятия и бралась за перо, только чтобы написать пару строк снисходительной подруге.
Наконец после внутренней борьбы я собралась с силами. Стояло пасмурное июньское утро; после пробуждения я, как обычно, взялась за повторение тех же мрачных слов, терзавших меня всю неделю: «Твоя юность прошла. Ты никогда не выйдешь замуж. Два человеческих существа, которые понимали тебя и которых понимала ты, скончались. Одиночество, воспоминания и тоска будут единственными твоими спутниками дни напролет. Ночью ты ляжешь с ними в постель, и они долго будут мешать сомкнуть веки. Завтра ты вновь проснешься с ними, и послезавтра тоже, и так без конца».
Несколько печальных мгновений я жалела себя, как вдруг раздался новый голос. Приятный и чистый, он прозвучал с неожиданной силой — голос ангела, похожий (как мне показалось) на голос Анны: «Бедная страдалица, дни твои полны отчаяния, но многие тысячи страдают сильнее тебя. Да, ты одинока, но ты не одна. Да, ты потеряла большинство любимых, но есть еще один близкий человек, безмерно дорогой тебе. Да, ты живешь в глухом болотистом приходе, но ты не отчаявшаяся старая дева без надежд и стремлений; ты не ворон, который устал обозревать потоп, но не имеет ковчега, чтобы вернуться. Нет! У тебя есть надежда! Есть стремления! Тебя излечит не жалость, но труд. Труд — единственное верное средство от неизбывного горя».
Я села в кровати; мое сердце колотилось, когда я сбросила покрывала и вытерла глаза. Передо мной простиралась ровная дорога. Чтобы облегчить свою трагическую участь, я должна была вернуться к работе.
Мой роман «Шерли» был закончен почти на две трети, когда умер брат и заболели сестры. С тех пор я почти не брала в руки перо. Теперь, когда я оказалась в непривычном одиночестве, творческий процесс продвигался со скрипом; казалось бессмысленным писать то, что Эллис и Актон Беллы уже не прочтут. Мне отчаянно не хватало их родственной, подтрунивающей поддержки, и поначалу казалось, что и книга, и планы, связанные с ней, увянут в тщете и томлении духа.
Со временем, однако, сочинительство стало для меня бесценным даром, оно переносило меня из мрачной действительности в нереальный, но счастливый мир. Я могла изливать на бумагу свои собственные чувства, писать кровью исстрадавшегося сердца, но быть к своим персонажам добрее, чем Господь был ко мне. Я могла поразить свою вымышленную Каролину лихорадкой, привести в Долину смерти, на самый край гибели, а потом, подобно могущественному джинну Таллии
[65]
из моего детства, вернуть ей здоровье, найти давно потерянного, желанного родственника и выдать замуж за любимого.
Создать ценное произведение возможно, только если посвятить ему всю себя, а это неизбежно влечет потерю аппетита и сна, ничего не поделаешь. Так получилось и с «Шерли». Я вложила в этот роман все силы и завершила его в конце августа 1849 года. Книга вновь была мгновенно отправлена в печать и вышла в конце октября. Большинство рецензентов и читателей встретили ее благосклонно, хотя не так бурно, как «Джейн Эйр». Судя по всему, те, кто отзывался о «Джейн Эйр» пренебрежительно, отнеслись к «Шерли» несколько лучше, чем к ее предшественнице; в то же время влюбленные в «Джейн Эйр», по иронии судьбы — и несмотря на суровые советы некоторых критиков впредь избегать мелодрамы, — были разочарованы, не обнаружив прежнего волнения и пыла. Я не предвидела одного: насколько новая книга изменит мою жизнь.
«Шерли» навсегда сорвала с меня драгоценный покров анонимности.
Ловудскую школу и ее обитателей в «Джейн Эйр» я списала с подлинных событий, но произошли они так давно, что невозможно было связать их с жизнью автора. Моя новая книга все изменила.
Действие «Шерли» происходит на фоне социальных и экономических потрясений 1811–1812 годов, во времена луддитских беспорядков в йоркширском Вест-Райдинге. Тем не менее прототипами многих персонажей послужили люди, жившие в сплоченных общинах Бирсталла, Гомерсала и в наших соседских приходах. Возможно, это было наивно с моей стороны, но я не испытывала страха разоблачения. Меня так мало знали, и я считала немыслимым, что меня свяжут с книгой. Мне и в голову не приходило, что кто-либо заподозрит тихую незамужнюю дочь хауортского священника в авторстве романа. Как же я ошибалась!
