Отчасти мне хотелось хорошенько разобраться во всем, найти время для настоящего ухаживания, выяснить, способны ли мы притереться друг к другу, невзирая на многочисленные различия. Увы! Папина ярость сделала это невозможным. Меня ужасно злило, что папа беспощадно ругал мистера Николлса, осыпая самыми несправедливыми эпитетами. Невыносимо было сознавать, что со стороны мой отказ покажется слепым повиновением отцу. И все же я должна была отказать.
Я порвала по меньшей мере шесть черновиков письма мистеру Николлсу, прежде чем остановиться на нижеприведенной короткой записке, которую передала с Мартой на следующее утро.
14 декабря 1852 года
Уважаемый сэр!
Поверьте, я крайне высоко ценю Вас и сознаю, какую великую честь Вы оказали мне своим вчерашним объяснением. Однако после зрелого размышления я с искренним сожалением вынуждена отклонить Ваше предложение. Считаю Вас, мистер Николлс, дорогим другом и надеюсь, что наша дружба не прервется.
Остаюсь искренне Вашей,
Ш. Бронте.
Не более чем через час я получила ответ:
14 декабря 1852 года
Дорогая мисс Бронте!
Я очень, очень огорчен. Не представляю своего будущего счастья без Вас. Я принимаю Ваше предложение дружбы, но помните, что моя пылкая привязанность к Вам неизменна и всегда останется таковой.
А. Б. Николлс
Подобное изъявление горя причинило мне боль, равно как и то, что папа не переставал громогласно поносить мистера Николлса. Я подозревала, что подобная враждебность проистекает не только из возражений против помянутого джентльмена, но и из неприятия самой идеи моего замужества, хотя отец это отрицал.
К моему удивлению, не только он считал викария недостойным меня.
— О чем только мистер Николлс думал, — заявила Марта на следующее утро, яростно подметая столовую. — Ясно как день, что вы откажете ему, мэм. Хватило же наглости надеяться, что можно вас завоевать. Бедный викарий не пара знаменитой писательнице. Не по заслугам честь.
— Не надо отзываться о мистере Николлсе дурно, — твердо произнесла я, отрывая глаза от стола, за которым писала к Эллен, делясь новостью. — Он хороший человек.
— Я тоже так считала, — заметила Марта, — но теперь даже не знаю. По наблюдениям моей мамы, он как в воду опущенный: вчера ничего не ел и сегодня утром тоже, но молчит почему. Я все пересказала ей, и она пришла в ужас. Вот нахал, говорит!
Только не это! Мои щеки горели. Мать Марты, хозяйка мистера Николлса, была на редкость болтлива; новость грозила разлететься по всей деревне.
К моему глубокому огорчению, папа тем же утром отправил мистеру Николлсу весьма грубое послание, жестоко высмеяв за сокрытие своих намерений, перечислив все возражения против подобного зятя и выбранив за то, что тот осмелился сделать предложение. Я умоляла отца исправить записку или не посылать ее вовсе.
— Нет, я пошлю ее, — настаивал папа. — Я намерен поставить этого неблагодарного, бесчестного, лживого мерзавца на место.
Я не могла воспрепятствовать Марте в отправке безжалостного письма, и все же мне казалось, что удар может быть смягчен, так что я приложила свою утешительную сопроводительную записку.
15 декабря 1852 года
Уважаемый сэр!
Безмерно сожалею о словах, употребленных моим отцом. Нахожу его послание таким жестоким, и несправедливым, что не могу не добавить к нему пару фраз от себя. Хотя Вы не должны ожидать от меня чувств, равных по силе тем, которые Вы выразили вечером понедельника, поверьте, я не разделяю любых мнений, причиняющих Вам боль. Желаю Вам добра и надеюсь, что Вы сохраните мужество и силу духа.
С уважением, искренне Ваша,
Ш. Бронте.
Мне было неизвестно, облегчила ли моя записка хоть немного горе викария. Следующие несколько недель он почти не выходил из своих комнат, намеренно избегая встреч со мной или отцом. Иногда он гулял с Флосси, но мы все равно его не видели, поскольку Флосси за долгие годы привык каждое утро самостоятельно бегать к дому церковного сторожа. Мистер Николлс выполнял свои основные обязанности, но попросил мистера Гранта на время подменить его в церкви. Рождественский ужин мы с папой провели в тишине; мистер Николлс, любезно составлявший нам компанию последние годы, разумеется, не явился.
Через несколько дней после Рождества викарий попытался нанести визит отцу, но тот отказался его видеть и слышать. К моему смятению, мистер Николлс прислал отцу записку, в которой уведомлял об отказе от должности и намекал, что собирается вступить в Общество распространения Евангелия и уехать миссионером в одну из австралийских колоний.
Австралийских! Неужели мистер Николлс действительно покинет нас и эмигрирует в Австралию?
— Пусть катится в Австралию, если сможет! — презрительно заявил отец, швыряя записку в огонь. — Так лучше для всех.
— Ты слишком суров к нему, — упрекнула я.
— Что посеешь, то и пожнешь. Никогда больше я не смогу доверять мистеру Николлсу в важных вопросах. Такое поведение простительно закоренелому повесе или беспринципному армейскому офицеру, но вступает в неразрешимое противоречие с самой сутью священника.
— Семь с половиной лет, папа, ты превозносил его до небес. Все это время он добросовестно выполнял свои приходские обязанности и был твоим самым ценным викарием. Как быстро ты переменился и начал осыпать его насмешками! Я не понимаю тебя… и мне очень жаль его.
— Жалей сколько угодно. Он уезжает из страны, скатертью дорожка.
С того дня отец обращался с мистером Николлсом с непреклонной суровостью и стойким презрением. Они больше не встречались лично, а только обменивались письмами. Новость о предложении мистера Николлса и моем отказе облетела деревню. По-видимому, все предполагали, что я высокомерно отвергла его и немедля встала на сторону отца, утверждая, что своим предложением викарий преступил границы приличий и сам во всем виноват. Отсутствием аппетита мистер Николлс навлек досаду хозяйки и гнев хозяина, который грозился его пристрелить. Папа охотно соглашался с ним.
Я была расстроена и подавлена происходящим и не понимала, как все вышло из-под контроля. Откуда такая неистовая реакция? Судя по всему, никто, кроме меня, не жалел мистера Николлса. Возможно, другие не сознавали природы его чувств, но я вполне понимала их. Он принадлежал к тем людям, которые привязываются к немногим, но искренне и глубоко, подобно подземному ручью, стремительно бегущему в узком русле.
Однажды утром в конце декабря, перед самым Новым годом, я случайно выглянула в окно пастората и увидела, как мистер Николлс приветствует Флосси на пороге перед ежедневной прогулкой. Викарий выглядел весьма нездоровым и погруженным в мрачную хандру. Мое сердце рванулось к нему. Я схватила шаль, поспешила на улицу и встретила его в заиндевелом переулке по дороге к калитке.
