— Одолею путь. Да ноне в последний раз поднимусь на коня, — заверила Ольга.
Это не было прихотью княгини — прокатиться — покрасоваться на коне, нет, это являлось острой необходимостью. Ибо только так она могла подняться над Богомилом и оказаться ближе, чем он, к горожанам. Теперь не он пойдет на совет с ними, как поступить с человеком, предавшим веру отцов. Теперь она, великая княгиня, спросит киевлян, нужна ли им матушка государыня с иной верой. Знала она, что многие ее осудят, будут просить мироправителя или его мать, великую богиню судьбы Мокош, чтобы она вразумила Ольгу наказанием, отняла у нее речь или память. Дабы устрашить княгиню, волхвы и жрецы призовут на ее голову гнев всех богов, хранителей и защитников язычества. Старые бабы будут звать на помощь себе лихо одноглазое, кое высушит ее в капустный лист. Но преодолевая суеверные страхи, Ольга не пошатнулась в седле и скакала впереди Святослава, дабы скорее достичь Киева, влететь на его улицы, как прыгают в холодную воду. Ольга готовилась к встрече с Богомилом и хотела, чтобы сия встреча случилась на площади близ храма Святого Илии. Пусть там Богомил призывает на ее голову гнев богов. Ей под защитой храма они не страшны.
С такими мыслями Ольга примчалась в Киев. К этому времени ее гонцы уже побудили киевлян выйти на улицы и встретить великую княгиню. И на всем пути, от крепостных ворот до княжеских теремов, улицы заполонили горожане. И на площадях было людно. Киевляне недоумевали, зачем их позвали, из домов повыгнали. Лица их были злые, хмурые. Знали же все, что великая княгиня Ольга, их матушка, отказалась от своих детей, потому как уходит в другую веру. И отныне ей ближе те, кто жил возле храма Илии. Что же ей надо от них, покинутых, осиротевших?
И вот великая княгиня остановила коня на перекрестке улиц. Она уже не воин, не та, что вела дружину на Искоростень. В лице нет суровости, глаза не сверкают гневом и ненавистью, какие в ту пору она питала к древлянам. В ней больше того, что называют материнскими чувствами. Она слышала ропот горожан, видела, что не тянутся к ней, не кричат: «Слава великой княгине!» Нет, они насторожены, лица почти враждебные. Сами жмутся поближе к домам, к заборам, к воротам, готовые в любой миг бежать, дабы скрыться от глаз княгини, от ее воинов, вооруженных мечами, копьями и луками. Да ждут терпеливо, что скажет великая княгиня. Уж не позовет ли своих подданных к новой вере? И позовет, поди, вон как ласково смотрит, как приветливо машет рукой, дескать, здравствуйте, детушки. Ан нет, не отступятся они от своей веры, им милы деревянные боги, их и поругать можно безответно, и ударить палкой, ежели истукан в избе стоит. А коль насильно попытаются загнать их в храм назареев, так лучше смерть принять, чем родителей предать.
Княгиня Ольга, похоже, испытывала удовольствие, рассматривая горожан. Она подъезжала то к одной толпе, сбившейся у открытых ворот, то к другой, кружила по перекрестку. И наконец, выехала на площадь, где киевлян было больше всего, где они стояли плотной толпой. Остановившись, Ольга привстала в стременах и громко, не властно, но миролюбиво, крикнула:
— Слушайте все! Слушайте! Вот я пред вами, великая княгиня, исповедуюсь. Пришел час искупать грехи прошлого, коих за мною много, потому как жила в заблуждении веры. Говорю вам, вижу ноне не ложного, но истинного Господа Бога, вижу его Сына, Спасителя нашего Иисуса Христа. Потому расстаюсь с язычеством, дабы ступить в лоно Христовой церкви!
И людское море забушевало, заревело гневно, волны его все ближе подкатывались к княгине Ольге, к воинам, кои были рядом с нею. Казалось, толпа вот — вот обрушит свой гнев, свою ярость на княгиню, сомнет ее вместе с конем, растопчет.
Но встал в стременах великий князь Святослав и звонким, СИЛЬНЫМ ГОЛОСОМ КрИКНуЛ:
— Остудитесь, кияне! И слушайте князя!
Киевляне насторожились, у них пробудилось любопытство: что же скажет князь — отрок, может, и он вместе с матушкой отступился от веры великого князя Игоря? То‑то рядом с ним нет Свенельда, стойкого Перунова воина.
— Говори, князь! — крикнул кряжистый киевлянин с черной бородой, опираясь на березовую дубину.
— Говорю! — отозвался Святослав. — Великая княгиня сказала не все! Слушайте ее и не галдите, как на торжище!
— Подданные князей киевских, я не ухожу от вас, я с вами, но я не нарушу ваших обрядов, вы вольны оставаться в Перуновой вере. Вот мой сын, великий князь Святослав, я не зову его к христианам. Он остается с вами и в вере. Под его знаменем пойдете на ворогов, ежели они посягнут на Русь! Пока же мы десять лет пребываем в мире. Сохраним же его на рубежах державы и дома. Я люблю вас, дети мои, я с вами и не судите меня за то, что познала Христову веру.
Над площадью возникла разноголосица, похоже, что одни еще оставались непримиримы к Ольге, другие же приняли ее искреннюю исповедь милосердно. Знали же они, что в Киеве уже немало христиан, их соплеменников, кои живут мирно и тихо в трудах праведных, в поте лица добывают свой хлеб и всем, кто отрицает их и предан другой вере, они не мешают жить, не досаждают, не обличают их в идолопоклонничестве. И нашелся среди киевлян смелый торговый гость, купец по имени Прокл, который многажды ходил с товарищами в Корсунь и Царьград. Он поднялся на забор и крикнул:
— Россы, кияне! Хаживал я за море в Царьград, видел там, как живут христиане, видел их храмы. Скажу одно: благочестивый народ. Отпустим и мы матушку княгиню с миром. Да пусть в Царьград сходит, увидит там, к истинной ли вере идет! Вот тогда и спросим.
Тут же рядом с Проклом возник другой киевлянин, в драном сермяжном кафтане.
— Ты сам в ту веру метишь переметнуться. Ведомо всем, что на Священный холм не носишь приношений.
— Носил. Да Проклу от того мало проку. Сколько раз грабили в пути на тебя схожие, а Перуну и дела мало.
В сей миг в толпе горожан произошло сильное движение, будто ураганным ветром зашатало их. И возгласы накатывались все мощнее. И услышала великая княгиня одно слово: «Богомил! Богомил! Богомил!» И чувствовались в этих возгласах киевлян почтительность и восхищение. И было ясно, что толпа пойдет за верховным жрецом туда, куда он ее поведет, и сделает то, что он повелит. Опасность приближалась к Ольге, накатывалась. У Богомила было основание посчитаться с княгиней. И как упустить сей случай, ежели силы его с каждым мгновением прирастали. Богомил восседал на высоких носилках, кои несли на плечах четверо дюжих жрецов. Они остановились на противоположном конце площади, и, когда Богомил поднял руку, толпа утихла. И донесся его голос:
— Спрашиваю вас, дети Перуна, когда видите змею, что надо делать?
Над площадью прокатился гул, подобный грому, но недолго торжествовал, а как осел, то воцарилась первозданная тишина, потому как задумались киевляне. Поняли они, на кого намекал Богомил, крикнув о змее. Поняли они и то, что их призывают поднять руку на великую княгиню, на ту, с кем держава вот уже сорок лет благоденствует. Ее уставы знали все киевляне, вся Русь, они, эти уставы, защищали русичей от буйного произвола не только варягов, но и своих жрецов, алчных, ненасытных. Уставы Ольги позволяли вольно торговать, вольно заниматься ремеслами, хлебопашеством, охотой, рыбной ловлей — всем тем, чем они жили. А как все было осмыслено киевлянами, так они отвернулись от Богомила, который увидел в их матушке змею и теперь призывал их убить кормилицу. Нет, тому не бывать, сказали горожане. Но не успели защитить свою княгиню.
