Мамай стал угощать Джизеллу вином и яствами, усадив ее к столу; было время ужина. Выпитое вино и приветливый тон Мамая избавили Джизеллу от скованности. Она удобно расположилась в кресле с подлокотниками, сняв с себя плащ и покрывало. Мерцающий рыжеватый свет масляных ламп падал на бледное лицо Джизеллы, отнюдь не блистающее красотой.
У Джизеллы был высокий заметно скошенный лоб, вытянутые скулы, весьма крупный прямой нос с утяжеленным кончиком. Этот нос, нависая над прелестным ртом Джизеллы, смахивал на клюв хищной птицы. Темно-карие глаза Джизеллы были слегка вытянуты к вискам, над ними изгибались черные брови, чуть надломленные, как крылья стрижа. Когда Джизелла улыбалась, то можно было заметить ее неровные верхние зубы, причем два передних из них выделялись своей длиной и шириной, как резцы грызуна.
«Ох, и удружил мне епископ-негодяй! – мысленно вознегодовал Мамай, незаметно разглядывая Джизеллу. – Прислал какую-то уродину с заячьими зубами!»
Шея у Джизеллы была тонкая, плечи узкие, грудь ее еле проглядывалась под платьем. Движения рук Джизеллы были неловкими, она то проливала вино из чаши, то роняла себе на колени крошки, поднося ко рту кусок пирога. Джизелла была стройна, но вместе с тем и угловата, как птенец, только-только расправивший крылья. Зато волосы Джизеллы, длинные и волнистые, служили ей самым лучшим украшением. Густые темно-каштановые пряди, распущенные по плечам, обрамляли лицо девушки, придавая ей облик лесной нимфы.
Беседуя с Джизеллой, Мамай выяснил, что ей не семнадцать, а восемнадцать лет. К тому же Джизелла полагала, что в гостях у Мамая она оказалась, поскольку он желает послушать, как она поет. Так объяснил простодушной Джизелле ее отчим, провожая в гости в столь поздний час.
«Что ж, можно послушать перед сном, как эта глупышка умеет бренчать на своей деревяшке!» – хмуро подумал Мамай, попросив Джизеллу спеть какую-нибудь песенку.
Голос Джизеллы был полон нежных протяжных оттенков, которые гармонично сливались с мелодичными переборами струн. Тонкие девичьи пальцы с розовыми ноготками с изящным проворством скользили по декам лютни, с плавным ритмом ударяя по струнам.
Дивная старинная баллада лилась из уст Джизеллы, породив странное умиротворение в душе Мамая. Ему уже доводилось слышать песни фрягов на местных праздниках. Это были разудалые куплеты с не всегда пристойным содержанием, с музыкальным сопровождением, неприятно резавшим слух.
Исполняемая Джизеллой баллада, полная возвышенной грусти, заворожила Мамая. Вот только смысл этой песни показался Мамаю наивным. Джизелла пела о том, что Любовь сильнее всех невзгод в мире.
«Впрочем, что может знать о невзгодах эта простушка! – подумалось Мамаю. – Не на любовь надо уповать, а на коня и саблю!»
Польщенная похвалой Мамая, Джизелла исполнила ему еще две песни, столь же лирические и томные.
Вскоре от выпитого вина Джизеллу стало клонить в сон. Мамаевы слуги увели ее под руки в опочивальню. Слабо сопротивляясь, Джизелла позволила себя раздеть. Она торопливо забралась под одеяло, попросив слуг задуть свечи. Однако слуги бесшумно удалились, так и не выполнив ее просьбу. Чужая комната с закругленными мрачными сводами, озаренная пламенем свечей, и эти чужие гортанные голоса степняков за стенкой порождали страх в сердце Джизеллы. Ей уже приходилось петь и музицировать в домах знати, но ни разу до этого она не оставалась в чужом доме на ночь.
Сон, окутавший Джизеллу своими невидимыми сетями, вдруг прервался самым неожиданным образом. Открыв глаза, девушка увидела рядом с собой обнаженного Мамая, который гладил руками ее тело, задрав на ней тонкую исподнюю рубашку. Лишенный одежд Мамай показался Джизелле невероятно противным стариком с лысым черепом, сморщенным низким лбом, с узкими глазами, утонувшими в морщинах. Тело Мамая имело желтоватый оттенок. Он был худ, но крепок. Мускулы явственно проступали у него под кожей, словно веревки или перекатывающиеся желваки. Сильные пальцы Мамая впивались в грудь и нежные бедра Джизеллы, причиняя ей боль.
Не имея в руках достаточно сил, чтобы оттолкнуть от себя Мамая, Джизелла, изловчившись, лягнула его ногами, да так, что едва не сбросила с ложа. При этом девичья пятка заехала Мамаю прямо в нос. Мамай, привыкший к рабской покорности своих наложниц, чуть не задохнулся от бешенства. После недавних пережитых неудач вспыльчивость в Мамае приобрела особо выраженный характер.
Осыпав Джизеллу градом ударов, Мамай навалился на нее сверху, ощерив редкие зубы и рыча, как рассвирепевший зверь. Вся злоба против фрягов, скопившаяся в Мамае, вдруг прорвалась наружу. Насилуя рыдающую Джизеллу, Мамай испытывал почти садистское наслаждение. Упиваясь своим физическим превосходством над беззащитной девушкой, видя ее слезы и слыша ее мольбы о пощаде, Мамай хрипел и постанывал, с силой вгоняя в девичье лоно свой затвердевший жезл и разбрызгивая по постели капли девственной крови.
– Я научу тебя покорности, сладкоголосая сучка! – приговаривал Мамай, запустив свои крючковатые пальцы в пышные волосы Джизеллы. – Твое нытье и слезы не разжалобят меня, тупая ослица! Я, пожалуй, куплю тебя у твоего отчима. Это ведь он толкнул тебя в мою постель всего за несколько золотых монет. Что и говорить, в Кафе царят отличные нравы! Ха-ха!..
Услышав хриплый смех Мамая, Джизелла перестала рыдать. Она закрыла глаза, а ее заплаканное лицо обрело мину скорбного безразличия.
Утоливший свою похоть Мамай повалился на бок и захрапел, уткнувшись в подушку. Догоревшие свечи погасли, наполнив темную комнату запахом горячего воска. Джизелла провела ночь без сна, чувствуя себя опозоренной и разбитой. Неприязнь к Мамаю смешалась в душе Джизеллы с ненавистью к своему отчиму, предавшему ее ради наживы.
Отчима Джизеллы звали Паоло Кьеза. Он состоял в гильдии ювелиров, а также заседал в совете старейшин, куда имели доступ лишь самые богатые граждане Кафы. Паоло Кьеза очень обрадовался, узнав, что Мамай желает купить Джизеллу. Падчерица давно была в тягость скупцу Паоло, который не хотел тратиться на ее приданое. Родная мать Джизеллы давно умерла, а новая супруга ювелира Паоло родила ему тройню. Мачеха тоже была настроена против Джизеллы.
Дабы соблюсти приличие, Паоло Кьеза при свидетелях заключил с Мамаем письменное соглашение, из коего следовало, что Мамай как бы становится опекуном Джизеллы, обещая заботиться о ней, как о родной дочери. При этом в грамоте не было сказано ни слова про деньги, уплаченные Мамаем ювелиру Паоло Кьеза.
Когда с договором ознакомили Джизеллу, то она не проронила ни слова, не уронила ни слезинки. При прощании с отчимом Джизелла с каменным лицом влепила ему пощечину. Разгневанный ювелир хотел было схватить Джизеллу за косу, но Мамаевы слуги не позволили ему этого, заявив, что отныне эта девушка является собственностью их господина.
Отголоски яростных споров в городском совете доходили до Мамая через того же Паоло Кьеза. Наконец возобладало мнение горбуна Эцио ди Поссы, полагавшего, что Мамай в данное время полезнее для Кафы, чем Тохтамыш. Мало кто знал, что Мамай отсыпал золота Эцио ди Поссе, склонив тем самым его на свою сторону.
