— Думаю, они попытаются догнать нас еще до Александрии. Это самый вероятный вариант. Город огромный, много мест, где можно спрятаться. К тому же они должны исходить из того, что у Варнавы там полно друзей, которые ему помогут.
— А еще это самое лучшее место, чтобы сесть на отплывающий корабль, — добавила она.
— И еще один довод в пользу того, что нам не следует туда идти.
Вьющиеся темные волосы обрамляли его красивое лицо.
— Значит, нам придется купить верблюдов или повозку, чтобы двигаться дальше, — сказал Кир, ожидая от нее завершения фразы.
Калай тихо усмехнулась.
— Кир, у меня не было времени, чтобы собрать скопившиеся у меня жалкие шекели, если ты имеешь в виду именно это. Я не смогу заплатить даже за себя, не говоря уже о вас.
— А как насчет того, чтобы продать твою лодку?
— Что ж, это мысль, — ответила она, склонив голову набок. — От нее мне не слишком много пользы, если я поеду верхом на верблюде. К тому же я ее украла, так что она мне не стоила ни гроша. Конечно, я ее продам, — сказала она, убирая выбившийся из прически локон рыжих волос за ухо. — Если ты мне скажешь, куда мы направляемся.
Кир обернулся и посмотрел на лежащего Варнаву.
— Мой брат сказал, что нам надо двигаться на север, это все, что я знаю.
— «Север» — это не место назначения, тебе не кажется?
— Знаю, извини.
— Ты доверяешь ему настолько, чтобы идти, куда бы он ни сказал?
— Я доверю ему даже саму свою жизнь.
Калай повернулась и посмотрела на Варнаву. С того момента, как стало достаточно светло, чтобы читать, он не отрывал взгляда от папируса.
— Варнава уткнулся носом в этот клочок папируса с самого утра. Что там написано?
— Он не давал мне читать его, так что не знаю, — виновато улыбнувшись, ответил Кир.
— А на каком языке текст?
— По-моему, на латыни.
— Это действительно опасно?
Лицо Кира напряглось. Он хмуро посмотрел на реку, оглядел берег и тени, отбрасываемые деревьями.
— Вчера вечером погибли девяносто семь моих братьев, и Варнава уверен в том, что это произошло именно из-за этого «клочка папируса», как ты его называешь. Я бы сказал, что он очень опасен.
Калай хмыкнула и посмотрела вдаль, на верблюда, огибающего вершину холма. Вот положение, подумала она. Вернуться в Фуу она не может: ее там наверняка ищут. Родственников у нее нет. И что ее ждет в обществе трех монахов, чье психическое здоровье внушает сомнения?
— Кир, кем ты был в армии?
В ответ тот искоса оценивающе посмотрел на нее.
— А с чего ты решила, что я служил в армии?
— Никто не сможет убить человека так ловко, как ты, если не учился делать это. Ты был личным палачом у какого-нибудь полководца?
— Правильнее было бы сказать, что я был его телохранителем.
— Но в бою ты тоже побывал. Это видно по твоей осанке.
Она любила угадывать прошлое людей по их манере двигаться. Наклон головы или взмах рукой сразу же позволяли ей отличить женщину благородного происхождения от куртизанки. Точно так же и с мужчинами. Неуклюжая походка — вот он, купец. Мягкая поступь знающего свою силу льва — воин.
Кир медленно выдохнул.
— Да. Слишком много боев. И большая их часть — бессмысленные. Императоров так заботит воинская слава.
«Императоров? Он что, был телохранителем императора?»
Некоторое время они молчали.
— А как насчет тебя? — наконец спросил он. — Как простая прачка научилась с такой легкостью резать глотки, одним движением и до самого позвоночника?
— Я од но время работала в мясной лавке, — улыбнувшись, ответила она. — У всех свиней глотки одинаковы.
Он удивленно посмотрел на нее.
— И как же случилось, что помощница мясника, к тому же язычница, поклоняющаяся некоей богине, стала прачкой при христианском монастыре в Египте?
— Скажем так: я сочла, что меня здесь никто не будет искать. И мне не придется беспокоиться о возможных визитах братьев-монахов после захода солнца.
Она помолчала.
— Кроме того, когда-то давно я тоже была христианкой.
— Правда?
Киру очень хотелось спросить ее, почему же она отреклась от прежней веры.
— Твои родители были христианами? — спросил он вместо этого.
Калай согнула ноги в коленях и уперлась в них локтями. Висевшая в утреннем воздухе мельчайшая пыль светилась в лучах солнца. От Нила исходил густой запах речного ила. Интересное лицо у этого Кира, подумала она. Особенно глаза. Тяжелые веки, а под ними словно темные изумруды, загадочно поблескивающие. И как бы она ни приглядывалась, не могла угадать, что же за ними скрывается. Он умеет закрываться от собеседника.
— Да, моя семья была христианской, — ответила она. — Мне было шесть, когда начались Великие гонения. Восемь лет мы бегали и прятались, но в конце концов римские солдаты поймали нас в окрестностях Эммауса. Я своими глазами видела, как обоих моих родителей замучили до смерти. Младшего брата увели и продали в рабство.
Калай замолчала.
— Единственное, чего я хотела в своей жизни, Кир, это семьи, — продолжила она. — Но церковь лишила меня всякой надежды на это.
Лицо Кира осталось непроницаемым.
— И когда ты стала язычницей? — спросил он.
— Как только смогла.
Несложно понять почему, подумал Кир. Даже если бы он не знал подробностей гонений на христиан в Палестине, он видел это своими глазами в Риме. Ужасные времена. Христианские храмы и просто дома, где находили христианские писания, сжигали дотла. Христианство было запрещено законом, его служителей арестовывали. Упорствующих в своей вере лишали всех прав гражданина Римской империи, даже права возбуждать дела в суде. Это означало, что любой человек мог делать с ними все, что угодно. Очень многих людей убили просто за их веру.
[50]
