«Может быть, он боится римлян… или священников из Храма, или вопящей толпы, умоляющей его хотя бы об одном взгляде в их сторону. Теперь мы со всех сторон окружены врагами».
Она невольно посмотрела на север. Там, за городскими стенами, виднелось огороженное пространство, временный лагерь пилигримов, наводнивших Ерушалаим в эти священные дни. Там стояли тысячи палаток. Вокруг Ерушалаима было три лагеря пилигримов: один — на севере от города, второй — на западе, а третий — на юге, в долине Кидрон у купальни Силоам.
Иешу виновато посмотрел на нее.
— Извини, что был резок. Просто я обещал зелотам, что встречусь с ними здесь в девятом часу ночи. Марьям, я должен держать свое слово. Они действительно жестокие люди, но также и влиятельные. Впереди два дня священного праздника, и важно, чтобы мы хорошо поняли друг друга.
— Да. Конечно. Я… я понимаю.
Внизу, в долине, горели огоньки масляных светильников. Она долго смотрела на них. Испытывая убийственную усталость после всего пережитого за последние несколько дней — пронзительных криков, напора толпы, — она жаждала просто лечь рядом с ним, закутаться в одеяла, лучше всего где-нибудь в теплой и безопасной пустыне, подальше отсюда.
Собрав всю свою смелость, она решила наконец задать мучающий ее вопрос:
— Иешу, если… если это еще в твоей власти… ты войдешь в Ерушалаим?
Он улыбнулся. Наклонив голову, он посмотрел на землю у них под ногами.
— Ты первая, кто прямо спросил меня об этом. Другие либо слишком перепуганы, либо считают, что сами знают ответ. Но по правде сказать, я еще не решил. Сначала мне нужно поговорить с Йосефом Харамати.
Йосеф Харамати, чье имя означало буквально «Йосеф с гор», был членом священного Совета семидесяти одного — Синедриона — и его тайным другом. Священники Храма, один за другим, все чаще высказывали тревогу по поводу Иешу и его проповедей. Но, несмотря на опасность для себя и всей своей семьи, Йосеф рассказывал ему обо всем, что не должно было выйти за двери Совета.
— Ты беспокоишься, что планируют в Совете семидесяти одного?
— Меня больше беспокоит Рим, но мнение Синедриона меня тоже интересует.
— Это бесчестные самодовольные старики. Я понять не могу, почему они так тебя ненавидят, — сказала она, плотнее укутывая плечи белым гиматием и дрожа.
— Ты замерзла? — спросил он, сняв свой гиматий и уже начав надевать его на нее.
— Нет, — ответила она и подняла руку, останавливая его. — Не надо. Я дрожу не от ночного холода.
Его темные глаза, в которых отражался свет звезд, наполнились сочувствием.
— Все мы боимся, Марьям, — немного подумав, сказал он. — Страх — это вода на их мельницу.
Снова накинув на плечи гиматий, он посмотрел на огоньки, мелькающие между оливами в долине Кидрон. Направление бриза сменилось, листья деревьев зашевелились, и до них донесся запах свежевспаханных полей.
— Священные дни могут подтолкнуть их к тому, чтобы что-то предпринять против нас, — прошептала Марьям. — Мы должны уйти и вернуться после Песаха.
[6]
У нас есть друзья в Самарии. Ты и Шимон учились вместе с Йохананом. Возможно, он сумеет…
— Марьям, — ответил он, протянув руку, чтобы погладить ее волосы, — ты помнишь, как тридцать четыре года назад префект Вар приказал казнить две тысячи человек, начавших восстание против Рима? Их распяли вокруг Ерушалаима.
Она задумалась.
— Слышала об этом. И что?
До ее слуха донеслось мычание коровы, и она вновь посмотрела на север, на холмы Бет-Ани, над которыми клубились свинцовые грозовые тучи.
— Мне было два года, — сказал Иешу, — но я видел, как они умирают. Как и все, кто оказался в Ерушалаиме в том месяце. Римляне хотели, чтобы мы все ясно понимали цену бунта.
Он шумно выдохнул, и в воздухе заклубился пар.
— А потом был Иуда из Галила. Мне было двенадцать, когда его убили.
Иуда создал секту, называвшуюся «Четвертая философия» — четвертая после фарисеев, саддукеев и ессеев. Они верили в то, что евреям следует подчиняться лишь воле Божьей. Когда наместник Сирии Квириний приказал провести перепись, Иуда заявил, что подчиниться этому — значит отрицать владычество Бога.
[7]
— Я помню, как Иуда стоял на берегу Иордана и кричал, что Бог поведет свой народ только тогда, когда они поднимут вооруженное восстание против Рима, — с печалью в голосе сказал Иешу. — Он умирал два дня. Это ужаснуло не только меня, но и каждого в Галиле. Он был одним из наших величайших героев.
Ветер зашумел в хвое деревьев на вершинах холмов. Иешу плотнее натянул гиматий на плечи.
Марьям смотрела на его опечаленное лицо.
— Почему ты спросил меня про Иуду и две тысячи распятых? — спросила она.
— В прошлом зелоты заплатили ужасную цену за свою непоколебимую веру в Бога. Они, по крайней мере, заслужили, чтобы я их выслушал.
— Но, учитель, пожалуйста, можно же и подождать. Ты поговоришь с ними позже, после…
Он положил ладонь на ее запястье, призывая к молчанию.
На склоне ниже их послышались тихие, осторожные шаги.
Минуло десять ударов сердца, и она увидела два темных силуэта. Мужчины: один высокий и худой, другой низкорослый и очень мускулистый.
Иешу поднялся, внутренне готовясь к столкновению.
Когда они подошли на три шага, Иешу обратился к ним:
— Дисмас, Гестас, пожалуйста, присаживайтесь со мной.
Он жестом показал на выступ скалы справа от себя.
Дисмас остановился в двух шагах от него, но садиться не стал. Его потрепанный и грязный коричневый гиматий болтался на костлявых плечах. Лицо у него было худое, с ввалившимися глазами, темные волосы свисали на плечи.
— Ты удивил меня, волшебник.
[8]
Я не думал увидеть тебя здесь.
