— Думаю, Совет может возложить эту обязанность на тебя, если мы примем такое решение, — говорит Каиафа.
— Думаю, да, первосвященник, — отвечаю я.
У меня дрожат колени, и я сажусь.
Иешуа поворачивается ко мне. На его лице едва заметная улыбка благодарности. Видя ее, я готов разрыдаться.
— Тогда давайте обсудим аргументы сторон, — говорит Каиафа. — Йосеф и Гамлиэль, вы, безусловно, правы, но в чем-то правы и Йоханан с Шимоном. Иехошуа бен Пантера, возможно, святой человек, вдохновляемый Богом, но если он не заявит открыто, что не является машиахом, Пилат может сделать вывод, что он признает за собой это звание, пусть и втайне. В силу этого мы должны увещевать бен Пантеру. Он должен открыто отказаться от этого титула.
— Иехошуа бен Пантера, ты ли один из «помазанников Божих», Избранный, о ком было сказано в пророчествах? — спрашивает Каиафа, снова глядя на Иешуа.
Иешуа поднимает голову и оглядывает зал, всех членов Синедриона одного за другим, а затем снова смотрит на Каиафу.
— Ты сказал, кто я есмь. Но сейчас говорю я тебе, что ты узришь сына Адамова в облацех небесных.
[79]
— Он смеет цитировать Книгу пророка Даниила, то место, где говорится о машиахе! — кричит Анна. — Он не оставляет нам никакой надежды спасти его!
В знак полнейшего отчаяния он рвет на себе одежды.
В зале поднимается шум. Все смотрят на Иешуа, будто оглушенные его словами.
Выпрямившись, Каиафа оглядывает собравшихся.
— Если бен Пантера не отречется открыто от титула машиаха… тогда, возможно, все мы обречены.
Встает Шимон.
— Умоляю, первосвященник. Может, бен Пантера и обречен, но мы все равно можем спасти себя. Если начнется восстание, мы должны подавить его, прежде чем этим займутся римляне. Как Синедрион может добиться этого?
Встают сразу несколько человек и начинают говорить наперебой. Шимон — что хочет мобилизовать все население, чтобы избежать восстания. Анна — что хватит сил храмовой стражи. Йоханан — что надо связаться с зелотами, чтобы быть уверенными: они не станут зачинщиками…
Посреди всего этого хаоса Гамлиэль внезапно выпрямляет спину, и его густые брови сходятся над крючковатым носом, словно в тяжелом раздумье.
— Что такое? — спрашиваю я.
— Возможно, я знаю, как предотвратить кровопролитие, — отвечает богослов, наклоняясь ко мне.
— Как?
— Поговорим позже, вне зала. Если поступать так, то это не должно выглядеть как решение Синедриона.
— Ты имеешь в виду, что мне, если все пойдет плохо, следует взять вину на себя? — спрашиваю я, уставившись на него.
— Ты сочувствуешь этим людям, все это знают. Если ты согласишься сделать это, то арестуют тебя, чтобы защитить Синедрион.
У меня в груди разрастается пустота. Я сажусь на скамью, пытаясь понять, что он замышляет. Знаю лишь, что могу оказаться в тюрьме.
Гамлиэль окидывает меня взглядом, встает и тихо идет через весь зал. Он доходит до двери и покидает собрание, но это мало кто замечает.
Мое сердце бьется как безумное. Хочется остаться, услышать, к какому решению придет Синедрион, может быть, поговорить с Иешуа, но я встаю и начинаю проталкиваться сквозь толпу. Беспрепятственно выйдя из зала, я иду следом за Гамлиэлем.
Глава 27
Перевалив через последний холм, они увидели темную поверхность моря, залитую светом луны и звезд. Заратан вздохнул с облегчением. Парящие в струях бриза чайки пронзительно кричали.
— Далеко еще? — спросил он.
Варнава дернул лошадь за повод, останавливаясь.
— Не знаю. Что-то я плохо узнаю место.
— Но ведь мы отдалились от Агриппии на правильное расстояние?
— Да, но я не вижу торчащей скалы и двух куч камней, про которые говорил тот человек, а ты?
Заратан огляделся. Очертания холмов были совершенно четкими, но напоминали они лишь горбы на спине верблюдов, перемежающиеся со скалистыми выступами. Пенная линия прибоя делила сушу и море. Омываемый волнами пляж блестел в свете луны, вдали на востоке виднелись утесы, окаймленные барханами и уходящие в бесконечность.
— Возможно, нам следует разбить лагерь на пляже и поискать утром, когда рассветет, — предложил Варнава.
— Да, хорошая мысль, — согласился Заратан. — Если ничего не найдем, сможем набрать моллюсков и съесть их сырыми.
Кир и Калай ехали на лошади позади них. Кир убрал свои кудрявые черные волосы назад, за уши, и от этого его бородатое лицо выглядело еще более суровым и угрожающим.
— Лагерь на пляже будет слишком открыт, меня это беспокоит, — сказал он. — Давайте поищем место получше.
— Очень хорошо. Веди, Кир, — ответил Варнава, кивая.
Кир тронул бока лошади пятками, и она снова пошла медленным шагом. Варнава и Заратан двинулись за ним.
Мимо время от времени проходили земледельцы и рыбаки, возвращающиеся в Агриппию после долгого трудового дня. Некоторые ускоряли шаг, делая руками знаки, отвращающие зло.
— Почему они так поступают? — спросил Заратан, совершенно не понимая, в чем дело.
— Они простые и необразованные люди, Заратан. Возможно, они считают, что трое монахов в грязных одеждах — отступники.
— Три монаха в грязных одеяниях, путешествующие с женщиной, — тихо сказал Заратан. — Вот в чем проблема.
Варнава ничего не ответил. Он понимал, что присутствие Калай, безусловно, не облегчает их положения. Может ли порядочная женщина в здравом уме путешествовать с тремя монахами? Заратан же, чем больше он думал об этом, тем больше склонялся к мысли, что они действительно похожи на шайку бездомных, а то и вообще бандитов. Если бы у него остались хоть какие-то силы, он бы бросил на нее злобный взгляд, чем бы это ни закончилось. Вероятно, в ответ она бы в очередной раз похабно подмигнула, и к страданиям его желудка прибавились бы и другие.
— Прохладно сегодня, — сказал Варнава, поежившись и прерывисто выдыхая.
Заратан нахмурился. Действительно, было прохладно, но не прохладнее обычного. Они уже не первый день спали под открытым небом, не защищенные ничем, кроме своих тонких одеяний. Может, холод уже пробрал старого человека до костей? Это было бы неудивительно. Каждый раз, просыпаясь, он видел Кира, стоящего на страже, и Варнаву, преклонившего колени в молитве. Похоже, нормально спала только Калай, но ее длинный черный плащ был куда более удобной для ночлега одеждой.
