Командир мингана уперся сапогом в подмышку Чингиса и резко дернул за руку, одновременно выворачивая ее. Новый приступ тупой боли – и на мгновение у Чингиса побелело в глазах, но потом боль исчезла. Командир помог хану подняться, и Чингис тут же проверил, все ли в порядке с рукой.
– Пока можно наносить только рубящие удары вниз от себя, но нельзя поднимать руку высоко и замахиваться, повелитель, это ясно?
Чингис не слушал его. В руке еще ощущалась слабость, но хан сжал кулак и улыбнулся. Рука могла держать меч.
К тому времени Хачиун и Хасар разделались с конницей Джелал ад-Дина, позволив нескольким десяткам уцелевших всадников унести ноги. Покончив на правом фланге, полководцы обратили мечи и стрелы против центра. Воины Джелал ад-Дина оказались в тисках, но упорно продолжали сражение, очевидно стремясь унести с собой как можно больше своих врагов. Обе враждующие стороны выбивались из сил, и атака монголов уже не была такой стремительной, как в начале битвы. Чингис понял, что к вечеру его войско может понести большие потери. Размяв руку, хан посмотрел вперед, где сражались Угэдэй и Джебе. Их тумены, загоняя врагов все ближе к реке, почти не пострадали. На бескрайней равнине Чингис, вероятно, продолжил бы бой, зная, что неприятель вот-вот побежит. Однако сейчас путь к отступлению преграждала река. Чингис покачал головой и поднял висевший на груди рог.
Он дал два длинных гудка. Сигнал подхватили горнисты других туменов, и монголы услышали приказ. Они потянулись назад, продолжая еще убивать, когда мусульмане пытались атаковать их со спины. Те, кто по-прежнему сидел в седле, оторвались от противника раньше, но тем, кто лишился в бою коня, пришлось защищать каждый свой шаг от напиравших сзади мусульман. С наступлением сумерек кровавая резня наконец завершилась, и между обеими армиями проступила полоса чистой земли.
Чингис огляделся в поисках гонцов, но поблизости не было ни одного. За гонцами послали. Хану показалось, что минула вечность, пока тех нашли. Чингис велел поднять знамя, служившее сигналом сбора для всех военачальников. Затем хан приказал разбить лагерь всего в полумиле от реки, и его люди пошли за ним. В бою их лица утратили холодную бледность, став после битвы красными и живыми. Кто-то из воинов громко смеялся. Другие ехали хмурыми. В тот день они заглянули в глаза собственной смерти.
Позади на земле осталась кривая линия трупов, среди которых мусульман было намного больше, чем монголов. Армия принца понесла жестокие потери, однако ее воины еще выкрикивали язвительные насмешки вялыми голосами запыхавшихся, усталых людей. Монголы спешились всего в каких-нибудь восьми сотнях шагов от них. Не обращая на мусульман внимания, воины хана привели лошадей, груженных запасами пищи и воды, и начали готовиться к ночлегу.
Джелал ад-Дин был еще жив, хотя доспехи на нем истрепались и зияли дырами во многих местах. Дыша тяжело, словно загнанный пес под жарким солнцем, он смотрел в спины монголов. В бледных лучах заходящего солнца всадники медленно удалялись, не оборачиваясь назад. Принц был рад передышке, хотя знал, что на рассвете они вернутся и кровавая бойня начнется снова.
– Завтра я умру, – тихо прошептал он.
Никто не слышал его. Воины вокруг принца передавали друг другу бурдюки с речной водой и с жадностью утоляли жажду. Джелал ад-Дин чувствовал на себе их взгляды, когда стоял и смотрел на равнины. И быть может, он еще надеялся найти какой-нибудь выход, чтобы спасти их всех.
Пешаварский раджа шел к нему, пробираясь сквозь ряды воинов. По пути князь останавливался, хлопал их по плечу и говорил какие-нибудь пламенные слова для поднятия духа. Однако все чаще слышались стенания и крики тех, кто получил серьезные раны, и после грохота битвы какофония стонов казалась на удивление громкой. Многие из раненых не доживут до утра. У Джелал ад-Дина осталось немного опиума, но его было достаточно, чтобы притупить чувства и заглушить боль, по крайней мере, до наступления смерти. Это все, что принц мог сделать для них, и в эти минуты его сердце разрывалось от ненависти к монгольскому хану.
Джелал ад-Дин повернулся к радже. Оба знали, что их часы сочтены, и оба боялись взглянуть друг другу в глаза.
– Думаю, отец приказал сжечь наши лодки, – тихо сказал Наваз. – Старый дурак, помешанный на древностях и индийских богах. Он не понимает, почему я пошел за тобой.
Продолжая смотреть на вражеский лагерь, до которого, казалось, можно было достать рукой, Джелал ад-Дин кивнул. Воины хана окружили мусульман широким полукольцом. В ту ночь выскользнуть из окружения было бы невозможно.
– Прости за то, что привел тебя сюда, – ответил принц. – Я так надеялся, мой друг! Но теперь…
Он поперхнулся и сплюнул на землю, а Наваз вздрогнул, услышав в его голосе скорбь.
– Ты ведь в детстве умел плавать, Джелал ад-Дин. Ты мог бы переплыть реку?
– И бросить моих людей здесь? Я не сделаю этого. А ты, кажется, камнем пошел на дно, и мне пришлось тебя тащить на себе.
Наваз улыбнулся, припомнив давнюю историю из детства. Разглядывая монголов сквозь серые сумерки, князь вздохнул.
– Мы показали, что их можно разбить, Джелал ад-Дин. Ты по-прежнему талисман для твоих воинов. Если переправишься через реку, они с радостью отдадут жизнь за тебя. Все не может закончиться здесь. Забирай братьев и живи. – Видя поджатые губы принца, князь, чтобы опередить его возражения, заговорил быстрее: – Джелал ад-Дин, пожалуйста, поручи завтра командование армией мне. Если я буду знать, что тебе удалось бежать, то буду сражаться без сожалений. Я обещал, что лодки будут. Ты мой друг. Не дай мне умереть, не искупив своей вины. Для меня это непосильная ноша.
Джелал ад-Дин теперь ласково улыбнулся, позволив наконец усталости дать о себе знать в каждом суставе, в каждой частице тела.
– Твой отец гордился бы тобой, если бы обо всем узнал, – ответил принц. – Я горжусь тобой.
Он протянул руку и похлопал юношу по шее.
На рассвете Чингис проснулся в дурном настроении, почувствовав, что рука будто одеревенела. Приподнявшись с холодной земли, он осторожно пошевелил рукой. Согнутая в локте, она нормально двигалась назад и вперед вдоль тела. Однако, когда Чингис попробовал отвести руку в сторону и поднять вверх, мышцы отказались слушаться и рука бессильно опустилась. Чингис выругался, проклиная скорее слабость в руке, чем боль. Командир мингана приходил к нему прошлым вечером еще раз, чтобы снова осмотреть сустав. После осмотра он сказал, что руке потребуется месяц покоя, а потом еще два на восстановление поврежденных мышц.
Чингис тяжело встал на ноги и принял чашу соленого чая из рук воина, ожидавшего рядом пробуждения хана. Чингис пил по глоточку, приятно ощущая, как тепло изгоняет холод из тела. Накануне Чингис произнес речь перед военачальниками, особо отличив Хачиуна, дабы восстановить добрую репутацию брата, запятнанную поражением. Не забыл похвалить и Угэдэя, ведь отец действительно был вполне доволен своим сыном. Угэдэй даже как-то остепенился после того, как отец сделал его своим наследником. В отличие от Чагатая Угэдэй никогда не кичился положением сына хана, и Чингис лишь удивлялся превратностям судьбы. Кто знает, быть может, он сделал единственно правильный выбор, решив передать всю власть Угэдэю.
