— Ты сам выбрал свой путь, Гай, — тихо произнес он, едва шевеля сухими губами. Голос был очень слаб, и Юлий наклонился, чтобы лучше слышать. — Я еще никогда не видел тебя в этой холодной комнате, — загадочно продолжил старик. Он глубоко вздохнул, и мышцы на его шее напряглись даже от такого усилия. — Кстати, я говорил, что видел тебя убитым Суллой?
— Сулла давно мертв, Кабера, — возразил полководец.
Кабера кивнул.
— Знаю. Но все равно видел тебя убитым в этом доме, а еще видел на пиратском корабле. Я так часто вижу тебя падающим, что просто удивительно, что до сих пор ты так силен и полон жизни. Сам не понимаю собственных видений, Юлий. Они причиняют такую боль, которой я раньше даже не представлял.
Цезарь с сочувствием заметил в глазах старого целителя слезы. Кабера обратил внимание на выражение его лица и засмеялся — вернее, издал несколько сухих щелкающих звуков. Левая рука старика не действовала, однако правой он притянул Цезаря еще ближе.
— Я ничего не смогу изменить в том, что видел, понимаешь? Путь мой подходит к концу, и этот конец я жду без горечи, но с радостью, как облегчение. Знай, что никогда не жалел и не жалею ни о чем, что произошло с того самого дня, когда много лет назад я переступил порог твоего дома.
— А я без тебя просто не выжил бы, старина. Так что постарайся не покидать меня, — пробормотал Юлий, преданно глядя на доктора полными слез и воспоминаний глазами.
Кабера снова вздохнул и провел рукой по лицу.
— Увы, кое-что нам не дано решать, Гай Юлий. Есть тропы, с которых не свернешь. Ведь когда-нибудь и тебе придется перейти реку. Этот момент представал передо мной столько раз, что и сказать невозможно.
— Так что же ты видел? — уточнил Юлий, сгорая от любопытства и в то же время холодея от страха. Однако Кабера сидел неподвижно, словно и не слышал вопроса.
— Кто знает, куда заведет тебя судьба? — наконец снова заговорил он. — Но я ни разу не видел тебя старым, друг мой, а однажды с болью наблюдал, как в первые весенние дни ты гибнешь от ударов ножей и падаешь в темноту. Падаешь в Риме, в мартовские иды.
— Так, значит, эти дни я никогда больше не проведу в родном городе, — заключил Цезарь. — Клянусь, что выполню обещание, если сознание этого принесет мир в твою душу.
Кабера поднял голову и посмотрел в окно — туда, где над водой с громким криком носились чайки.
— Думаю, есть в жизни вещи, о которых лучше не знать. Я уже ничего не могу понять. Кстати, я говорил тебе о ножах?
Юлий бережно поправил подушки, чтобы старику удобнее было сидеть.
— Говорил, Кабера. И этим в очередной раз спас меня, — ответил он и с удивительной для этого сурового и решительно человека нежностью обнял больного.
— Хорошо. Я рад, — коротко заключил Кабера и закрыл глаза. Юлий услышал долгий протяжный вздох, а потом наступила полная тишина. Кабера полулежал на подушках совершенно неподвижно. Юлий с горечью наблюдал, как жизнь покидает тело друга и соратника. Молчание продолжалось бесконечно долго.
— Прощай, добрый, верный товарищ, — наконец негромко произнес Цезарь.
За спиной раздались осторожные шаги, и рядом появились Рений и Брут. Лента времени увела вдаль, и Юлию почудилось, что два мальчика стоят рядом с наставником и внимательно наблюдают, как сильный человек без малейшей дрожи в руках натягивает тетиву лука.
Постепенно остальные члены военного совета тоже поняли, что произошло, и поднялись со своих мест. Цезарь обратил к ним исполненный печали и боли взгляд.
— Присоединитесь ли вы к моим молитвам об ушедшем, воины? Ратные труды придется отложить еще на день.
Чайки с громкими криками носились над волнами, и холодная комната наполнилась их тревожными голосами. Юлий стоял, погруженный в собственные мысли, навеки прощаясь с тем, кто на протяжении всей жизни служил ему надежной опорой.
— Ну вот, меня снова покинул близкий человек, — произнес полководец так тихо, что расслышал лишь Брут.
ГЛАВА 43
В палатке царила полная тьма. Лишь на столе, за которым сидел Адан, горела сальная свеча. Молодой человек молча смотрел на Цезаря. Полководец лежал на скамейке, вытянув руку для перевязки. Кровь продолжала течь и уже пропитала первые слои бинта. Да и сам бинт трудно было назвать чистым, ведь его сняли с одного из умерших. Врач затянул повязку крепче и сделал узел, а потом с силой потянул, чтобы остановить кровь. Юлий тихо застонал от боли. На мгновение он открыл глаза, и Адан заметил, что они затуманились от изнеможения.
Врач сложил в мешок инструменты и вышел, энергично откинув полог и впустив в душную палатку порыв ветра, от которого тусклое пламя свечи заколыхалось, грозя погаснуть. Адан взглянул на записанные слова и подумал, что раненому необходимо заснуть. Этой зимой воины голодали, и полководцу пришлось так же трудно, как и всем остальным. Цезарь исхудал и осунулся. Кожа пожелтела и высохла, словно натянувшись на черепе, а под глазами залегли такие темные тени, что невольно приходила мысль о грозящей смерти.
Наконец Адану показалось, что больной провалился в лихорадочное забытье. Секретарь начал как можно тише собирать свитки и перья, чтобы бесшумно выскользнуть из комнаты, не потревожив раненого. Юлий неожиданно зашевелился и провел рукой по лицу. Адан невольно покачал головой и подумал, что Галлия забрала гораздо больше, чем дала.
— Так на чем же я остановился? — не открывая глаз, спросил Цезарь. Голос прозвучал словно с того света, и Адан невольно вздрогнул.
— На событиях в Аварике. Врач пришел как раз в тот момент, когда я писал о последнем дне.
— Ах да, конечно. Ты готов продолжать работу?
— Тебе решать. Может быть, стоит сделать перерыв, чтобы ты смог отдохнуть? — предложил Адан.
Юлий лишь поскреб небритый подбородок.
— Аварик появился на горизонте вскоре после гибели трех когорт, которыми командовал Бериций. Ты пишешь?
— Пишу, — шепотом ответил молодой испанец. Почему-то на глаза навернулись слезы, и секретарь изо всех сил старался скрыть их.
— Мы насыпали склон высотой с крепостную стену и начали штурм. После того, что увидели воины, сдержать их было невозможно. Да я и не пытался. — Юлий сделал паузу, и Адан ясно услышал хриплое, тяжелое дыхание, за которым отступал даже привычный шум военного лагеря. — Наше нападение пережили восемьсот человек, Адан. Запиши правду, пусть ее узнают все. Из сорока тысяч мужчин, женщин и детей остались лишь восемьсот. Мы сожгли город и захватили то зерно, которое они так бережно хранили в своих амбарах. И все равно воины голодали. Все похудели настолько, что можно было ребра пересчитать. Верцингеторикс неотступно выполнял свой жестокий план: каждый город, в который мы входили, оказывался опустошенным и разрушенным. Он угонял скот и не оставлял нам ничего, кроме диких птиц и зайцев. Разве этим можно накормить сорокатысячную армию? Если бы не кладовые Аварика, римскому войску пришел бы конец.
