Гартакнут пробыл королем всего два года и свалился замертво на брачном пиру. Вот и настал черед Эдуарда. Эдуард к тому времени уже взял себе в жены дочь Годвина и тоже оказался под сильным влиянием уэссекского эрла, но народ его полюбил.
— Эдуард — добрый король, — сказал Маркэм Робу. — Он построил целый флот черных кораблей, таких, как надо.
— Я их видел, — кивнул Роб. — А быстры ли они?
— Хватает, чтобы держать пиратов подальше от морских путей.
После всех этих рассказов о королях, к тому же сдобренных кабацкими прибаутками и воспоминаниями рассказчиков, глотки изрядно пересохли и срочно требовали влаги. Надо было ведь и тосты поднять — за обоих покойных братьев и, уж конечно, за ныне здравствующего Эдуарда, властелина королевства. Так вышло, что несколько вечеров подряд Роб забывал о своей слабости перед крепкими напитками и возвращался из «Лисы» домой, на улицу Темзы, покачиваясь и пошатываясь, а Мэри приходилось раздевать и разувать сердитого пьянчугу и укладывать в постель.
Печальные складки на ее лице залегли еще глубже.
— Любимый, — сказала она ему однажды, — давай уедем отсюда.
— Отчего же? Да и куда мы уедем?
— Можно поселиться в Килмарноке. Там ведь принадлежащее мне имение, там мои родичи, они рады будут приветить моего мужа и сыновей.
— Надо быть более справедливыми к Лондону, не стоит так спешить, — мягко возразил ей Роб.
Он был далеко не дурак и дал зарок вести себя осмотрительнее в «Лисе», да и захаживать туда пореже. Но Роб не стал говорить жене, что Лондон для него — страна детских грез, нечто куда большее, чем просто город, где можно жить и работать лекарем. В Персии он привык ко многому такому, что вошло в его плоть и кровь, а здесь было совершенно неизвестным. Он горячо мечтал о свободном обмене идеями врачевания, как это было принято в Исфагане. Но для этого требовалась больница, а Лондон — отличное место для основания такого маристана.
* * *
В том году затяжная холодная зима сменилась дождливым летом. По утрам густой туман окутывал берега Темзы. Если в какой-то день не было дождя, то ближе к полудню солнце все же пробивалось сквозь серую пелену, и город сразу же пробуждался к жизни. Робу особенно нравилось гулять в такое время, когда все как бы возрождается к жизни. В один особенно погожий денек туман рассеялся как раз тогда, когда Роб проходил мимо купеческой пристани. Там множество рабов складывали штабелями чугунные чушки для погрузки на корабль.
Из тяжелых слитков металла успели сложить уже двенадцать штабелей. Штабеля вышли слишком уж высокими, а может быть, земля под одним рядом была неровной. Роб залюбовался сверкающим под лучами солнца мокрым металлом, и тут ломовой извозчик, громко крича на лошадей, щелкая бичом и натягивая вожжи, заставил своих грязно-белых лошадок попятиться слишком далеко и слишком быстро — задок тяжелой подводы с грохотом врезался в один из штабелей.
Давным-давно Роб поклялся себе, что его дети не будут играть у причалов. Он не выносил подвод, а когда встречал их, то не мог не вспомнить брата Сэмюэла, который погиб под колесами вот такой тяжело груженой телеги. И вот теперь он с ужасом наблюдал подобный несчастный случай своими глазами.
Чугунная болванка на самом верху штабеля подалась вперед, покачалась у края и заскользила вниз, увлекая за собой две другие.
Раздался громкий предостерегающий крик, люди заметались, но два раба оказались позади всех своих товарищей. Они упали и отчаянно пытались подняться на ноги, и тут на одного из двоих обрушилась всем своим весом чугунная чушка, мгновенно выбив дух из несчастного. Другая болванка ударила своим концом по правой ноге второго раба, и его вопли побудили Роба действовать.
— Давайте, вытаскивайте их из-под болванок. Быстрее. Ну, осторожнее! — командовал он, и полдюжины рабов подняли болванки, освобождая пострадавших. Роб велел отнести раненых подальше от штабелей. Одного взгляда хватило, чтобы удостовериться: тот бедняга, на все тело которого пришелся удар, уже мертв. У него была раздавлена грудная клетка, а гортань разорвана, отчего он задохнулся, и лицо его успело налиться кровью и потемнеть.
Второй раб уже не вопил, он лишился чувств, когда его переносили. Что ж, оно и к лучшему. Ступня и щиколотка были страшно изувечены, вылечить их Роб был не в силах. Он отправил одного раба к себе домой — взять у Мэри набор хирургических инструментов. Пока раненый оставался без сознания, Роб надрезал кожу повыше перелома и завернул ее наподобие клапана, затем стал рассекать ткани и мышцы.
От этого человека исходил особенный запах, резкий и неприятный, заставивший Роба разволноваться и даже испугаться. То был запах человека, уподобившегося животному, многократно проливавшему пот на тяжелой работе, пока его запах не впитался в нестиранные лохмотья и не стал частью самого человека, как и его бритая голова раба или нога, которую Роб собирался ампутировать. И Роба это заставило вспомнить двух других рабов-грузчиков с таким же точно неприятным запахом, — тех, которые принесли его отца с причала в дом, где ему предстояло вскорости умереть.
— Что это вы тут, к чертям собачьим, делаете и что вы себе думаете?
Роб поднял голову и с трудом сумел сохранить спокойствие на лице: рядом с ним стоял не кто иной, как человек, которого не столь уж давно он видел в Персии, в домике Иессея бен Беньямина.
— Лечу человека.
— Но ведь мне сказали, что вы лекарь!
— Вам правильно сказали.
— Я Чарльз Босток, купец, ведущий заморскую торговлю, хозяин этого склада и всего причала. И уж поверьте, я вовсе не такой непроходимый дурак, чтобы для раба нанимать лекаря!
Роб только пожал плечами. Его набор инструментов принесли, и он уже был готов к операции. Взял пилу для костей, отделил покалеченную ступню и зашил клапан кожи вокруг культи, из которой сочилась кровь, так аккуратно, что сам аль-Джузджани не нашел бы, к чему придраться.
— Я свою мысль выразил предельно ясно, — обратился к нему остававшийся поблизости Босток. — Платить вам я не собираюсь. От меня вы и полпенни не получите.
Роб кивнул. Он осторожно похлопал раненого двумя пальцами по щекам, тот застонал.
— Так вы кто?
— Роберт Коль, лекарь с улицы Темзы.
— Мы не знакомы с вами, мастер?
— Насколько я понимаю, нет, мастер купец.
Роб собрал инструменты и откланялся. В конце пристани он рискнул оглянуться на купца. Босток стоял то ли остолбенев, то ли в чем-то сильно сомневаясь и не сводил глаз с удалявшегося Роба.
* * *
Он убеждал себя, что в Исфагане Босток видел перед собой еврея в персидском наряде, в тюрбане, с кустистой бородой — экзотического восточного еврея Иессея бен Беньямина. А на причале купец говорил с Робертом Джереми Колем, свободным лондонским горожанином в простой английской одежде, а лицо, как хотелось надеяться, изменила коротко подстриженная бородка.
