Сангушко, долго искавший хозяина, обрадовался, заметив его, и тотчас подошел к говорившим. Речь шла о предмете, близком его сердцу и до сих пор его чрезвычайно волновавшим. Еще на днях он решил, что нужно серьезно и обстоятельно переговорить с князем Острожским о делах литовских, действовать с ним заодно и руководиться его советами. Он вспомнил, что хотел сообщить князю о своем решении учредить в многолюдных Сорочах, бывших его любимой резиденцией, русскую школу, а, если можно, то и типографию; хотел просить князя помочь ему в выборе учителей для этой школы и указать мастеров типографского дела… Он и теперь постарался вслушаться в разговор, в горячие доводы князя Константина. Но он был удивительно рассеян и даже едва ответил на какой-то вопрос, ему предложенный. Ему вдруг показалось, что все эти дела, такие существенные и настоятельные, теряют для него свое прежнее значение. У него было только одно теперь дело, и от успеха этого дела зависела вся дальнейшая жизнь его.
Он улучил удобное мгновение и шепнул князю Константину, что ему нужно поговорить с ним, наедине и немедленно.
Князь с удивлением взглянул на Сангушку. Что за дело такое? Лицо крестника выказывало все признаки сильного волнения. И он, воспользовавшись первой возможностью прервать разговор, положил свою руку на плечо Сангушки и вышел с ним из комнаты.
Они прошли целую анфиладу освещенных и людных покоев и вышли на слабо озаренную матовым фонарем веранду. Тут никого не было.
– Ну, говори, что такое вдруг так загорелось? – с недоумением спросил Острожский.
Князь Дмитрий Андреевич не знал как и начать. Это объяснение несколько минут тому назад казалось ему таким простым, легким. Теперь же вдруг появилась мысль о возможности отказа со стороны князя Константина. К тому же его строгое и вдобавок еще утомленное и недовольное лицо не располагало к нежной откровенности.
– Да не мямли ты, ради Христа, крестник! – раздражительно торопил князь. – С утра уж я замечаю, что с тобой неладное что-то – ну так и говори все прямо и по ряду…
Сангушко тряхнул кудрями и открыто взглянул в глаза крестному. Чего ему было, в самом деле, робеть этого грозного человека, перед которым все трепещут? Он пришел не за худым делом. Он пришел за своим счастьем, на которое имел полное право.
– Князь, – сказал он, – не откажи мне в своем благословении. Я и княжна Елена любим друг друга…
Константин Константинович никак не «ожидал такого объяснения. Оно отвечало его душевным желаниям, но его, как человека старых нравов и обычаев, невольно смутила его форма. Он сдвинул свои густые брови.
– А ты как это знаешь, что Гальшка тебя любит? Видно, отец учил, да мало… Вот какое нынче время! Литовским князьям трудно и посвататься по дедовскому обычаю! Они теперь плевать хотят на опекунов и родителей… Им с руки смеяться над стыдом и честью девичьей…
Сангушко весь вспыхнул. Гнев подступал ему к сердцу и душил его.
– Замолчи, князь, замолчи, ради Бога! – вскричал он, хватая за руку Острожского. – Тебе, как отцу крестному, как другу отца моего, я позволяю бранить меня сколько душе твоей угодно. Но оскорблять меня я и тебе не возволю. (так – Д.Т)
– А меня оскорблять, оскорблять мою племянницу ты можешь? – сдержанно проговорил князь, тоже краснея.
– Я люблю Гальшку, я жизнь готов отдать за нее – где же тут оскорбление?
– А вот где, – еще сдержаннее продолжал князь Константин Константинович. – До сих пор мы, литвины, пуще глазу берегли честь и стыдливость дочерей наших. Снаряжая невесту под венец, мы знали, что она войдет в дом мужа непорочною даже в своих помыслах, сохраненною от всяких соблазнов. Человек, честно искавший руки нашей дочери, приходил к нам за согласием и, если мы давали его, то он лишь тогда сближался с невестой, да и то на глазах наших. Брак – дело Божие, и к нему надо относиться свято, надо в чистоте душевной приступать к великому таинству. Постой, не перебивай меня… Вот ты говоришь, что Гальшка тебя любит. Значит, ты сам говорил с ней о любви, сам смущал ее, просил ответить. Тебе и не жалко было ее чистоты и невинности!
Да взгляни на нее – ведь она еще почти ребенок. Она доверчиво тебе ответила… и поверю ли я, что за этот ответ, если только была возможность, если кругом никого не было, ты не поцеловал ее?.. Ну, а если я, ну, а если ее мать, у которой над нею больше прав, чем у меня, не захочет ее отдать за тебя? Если сама Гальшка поплачет да и успокоится, и поймет, что ошиблась в себе – ведь она тогда во всю жизнь не смоет с себя твоего поцелуя…
Сангушко сам был воспитан в подобных взглядах, и они не показались ему ложными.
– Прости меня, князь, – сказал он, – быть может, я точно не прав; но уж дурного умысла во мне не было. Я просто не мог разбирать, не мог владеть собою… Да и то скажу тебе: мой поцелуй не опозорит Гальшки – я твердо верю, сердце говорит мне, что ни мне, ни ей не идти под венец с другими…
– А коли так – зачем же ты и пришел ко мне? – все еще с суровой миной, но уже внутренно смягчаясь, заметил князь. – Ну и решайте промеж себя все дело – пожалуй, хоть на свадьбу не зовите…
Сангушко понял, что гроза миновала.
– Преложи гнев на милость! – радостно улыбаясь, протянул он к князю руки.
– Что уж с тобой делать – теперь некому на тебя жаловаться, – просветлев взором и обнимая его, сказал Острожский. – А уж покойник батюшка задал бы тебе гонку. Только вот что я скажу тебе, крестник. Гальшка мне как дочь родная и расстаться мне с ней трудно; но уж коли отдавать ее кому, так, по крайности, своему православному литвину. Я твоему делу противиться не стану… Но ведь я не отец ей… иди, говори с матерью…
В тоне этих последних слов Сангушке послышалось что-то, что заставило его тревожно вздрогнуть.
– Князь, скажи мне по душе, – быстро спросил он, – неужели мне нужно бояться отказа княгини Беаты Андреевны? Я ее так мало знаю, да кто ее, кроме тебя, и знает хорошенько…
– И я ее не лучше других знаю, – мрачно проговорил князь. – Не она откажет, так, пожалуй, ее духовник, это черное римское пугало, застращает ее муками ада… Чай норовят Гальшку за католика выдать, а то и в монастырь упрятагь… Ну, да уж коли на то пошло, так мы еще посмотрим – чья возьмет… Завтра утром я сам буду говорить с княгиней. А ты пока молчи, да веди себя как подобает мужу, а не бабе.
Уверенный и решительный тон Острожского успокоил молодого человека. Ему хотелось горячо обнять и поблагодарить отца крестного. Но князь не любил излишних нежностей – он сдержал его порыв, и они молча вернулись в парадные покои замка.
Сангушко бросился отыскивать Гальшку, но ее нигде не было. Танцы кончились. Вереницы гостей парами проходили в столовые.
– Куда же это делась красавица Гальшка – ее не видно! – говорил один из гостей своей нарядной и утомленной даме.
– Ваша красавица вдруг почувствовала себя нездоровой и ушла спать. Как вы думаете, что должно скрываться под этим нездоровьем? – не без ядовитости спросила дама.
