– Настя, бедная ты моя! – вдруг почти громко произнес он.
Много любви, много нежности, много глубокого горя прозвучало в словах этих. Если бы она могла их слышать, то не сказала бы, что он ее не любит. Она была ему чужая, совсем чужая, но часто, часто помышлял он об этом отчуждении, помышлял с тоскою в сердце.
Она думала, что он не замечает ее, что она тяготит его. Последнее было, конечно, правда. Да, она являлась великой тягостью его жизни, единственным его горем. Но если это была единственная тягость, единственное горе, как же он мог не замечать ее? А уж как он за нее молился?
Он и теперь кончил горячей молитвой, и эта молитва, как и всегда, принесла ему надежду, отогнала его тоску, вернула ему душевное спокойствие и радость.
Пошевни въехали во двор княжеского дома. Отец Николай расплатился с извозчиком, благословил его и поспешно вошел к себе. В первой комнате никого нет, тихо. В углу перед образами зажжена лампада, на столе горит красивая лампа, недавно принесенная матушке услужливым дворецким из верхних княжеских покоев.
«Где же тот, кто ждет меня?» – подумал отец Николай. А ждет кто-то, чувствует он, что ждет!.. Дверь во вторую комнату отворилась и пропустила Настасью Селиверстовну.
– Настя, – сказал отец Николай, снимая шубу и вешая ее на крюк в маленькой прихожей, – есть кто-нибудь у тебя?
– Никого нет, – тихо ответила она.
– И меня никто не ждал, не спрашивал, за мною никто не присылал?
– Нет, никто. Я все время, с той поры, как ты уехал, одна была. Никто не приходил, не слыхала…
Кто это говорит? Это совсем не ее голос, он никогда не слыхал у нее такого голоса. Она стояла у двери, не трогаясь с места. Он пошел к ней и остановился, с тревогой на нее глядя.
Не она, совсем не она! Он уж и так замечал в ней перемену, а теперь она бледна, как никогда не бывала. Веки ее глаз красны, опухли от слез.
– Настя, что с тобою? Ты больна, что у тебя болит, скажи, родная? – быстро спрашивал он, беря ее за руку.
Но она ничего ему не ответила и вдруг упала перед ним на колени, поклонилась ему до земли; потом охватила руками его ноги, прижалась к ним и зарыдала.
– Прости меня, прости!.. – расслышал он сквозь ее отчаянные, потрясающие душу рыдания.
VII
Отец Николай давно уже приучил себя не пугаться и не смущаться никакими неожиданностями, встречающимися в человеческой жизни. Во всех обстоятельствах, как печальных для него, так и радостных, как понятных ему, так и непонятных, он всегда являлся спокойным и владел собою.
Но тут, увидя жену, безумно рыдавшую и обнимавшую его колени, расслышав ее слова: «Прости меня, прости!» – он растерялся, испугался. Лицо его изменилось до неузнаваемости, потому что в нем померк весь тот безмятежный свет, который придавал этому простому по чертам лицу необыкновенную красоту и привлекательность.
– Да что такое, что случилось? – трепетным голосом говорил отец Николай, склоняясь над женою. – Ну перестань… не плачь, зачем, к чему так отчаиваться… Бог милостив… Да успокойся же, Настя, скажи, что такое?..
Но рыдания ее не прекращались. Она все крепче охватывала его своими сильными руками, будто боясь, что он вырвется от нее и уйдет. Она все невыносимее, все мучительнее, из самой глубины души, повторяла:
– Прости меня, прости!..
Он не знал, что и подумать, на чем остановиться. Что она сделала?.. Что-нибудь ужасное, бесповоротное, какой-нибудь грех тяжкий, смертный?..
Но еще миг, и он уж начал выходить из своего смущения, испуга. К нему возвращалось то душевное спокойствие, при котором нет ничего страшного, так как все покрывает твердая надежда на Бога.
И чем он становился спокойнее, тем яснее делались его мысли, его понимание. Еще несколько мгновений – и он уже видел, что тут не беда, не грех, а, наоборот, спасение. Он вдруг почувствовал, что именно теперь настал тот час, о котором он так долго молил Бога, что именно теперь, в этот светлый день чудес Божией благодати, уходит и его горе, и его тяжесть готова упасть с плеч его.
Да, он все понял, и поток счастья озарил его; снова радостный свет блеснул в его глазах, снова лицо его засияло духовной красотою.
– Настя, – сказал он счастливым голосом, – встань!
Заслыша этот счастливый голос, она повиновалась. Он обнял ее, подвел к дивану и посадил на него, а сам сел рядом с нею и взял ее за руку. Ее рыдания стихли, но еще не сразу подняла она на него глаза. Ей было это трудно.
Наконец она подняла их и встретилась с его глазами. Она глядела теперь на это доброе, счастливое, озаренное внутренним светом лицо, будто видела его в первый раз. Она и действительно видела его в первый раз. Прежде она была равнодушна к этому лицу и никогда в него не вглядывалась; теперь, в это последнее время, погруженная в свою внутреннюю борьбу, она хотя и глядела часто на мужа, но видела его совсем не таким, каким он был в действительности, а таким, каким он представлялся ее обманувшемуся воображению.
И она поразилась этой духовной красотою, этим светом.
– Так ты простил меня, простил?! – боясь верить своему счастью, прошептала она.
Она спрятала голову на грудь его и опять зарыдала.
Но уже теперь в ее рыданиях не слышалось отчаяния и муки. Он крепко ее обнял, прижимая к себе, и на глазах его показались слезы.
– Господи, благодарю тебя!.. – произнес он, и в словах этих прозвучала такая глубина благодарности, такая несокрушимость веры, такая истина действительного общения с Богом, что все это передалось и ей, и она, будто не устами, а душою, повторила слова его.
Она подняла голову, еще раз на него взглянула, и они заключили друг друга в объятия. В тишине комнаты прозвучал крепкий радостный поцелуй. Это был первый истинно супружеский поцелуй в их совместной жизни. Им они породнились, им они осуществили таинство брака. Прежней розни, отчужденности, тяжести, враждебности, с одной стороны, и грусти, с другой, не было, и не могло уже все это вернуться. Они сидели рядом, плечо к плечу и держа друг друга за руки. И одинаковый свет сиял теперь в глазах отца Николая и жены его. Этого света никогда прежде не было в ее глазах.
– Голубчик ты мой, – шептала Настасья Селиверстовна, – ведь я не сейчас, я давно уже поняла свое окаянство перед тобою, поняла всю свою неправду… Только злоба во мне была велика, да гордость… Ломала я себя, ломала – и сломить не могла!.. А потом тяжко так стало, что ты меня не любишь…
Он улыбнулся доброй, ласковой улыбкой и покачал головою.
– Как же это… откуда взяла ты, что я не люблю тебя?
– Да и любить-то не за что было! – воскликнула она, и минутная тень мелькнула по лицу ее. – Не за что меня любить было!.. И потом… ведь я видела, что я тебе чужая, что я тебе помеха. Вот это-то меня и изводило!..
