— Никак нет! У господина бывшего гехаймрата только одно дитё, а иных близких родичей не имеется!
— Девчонка там ещё была, как же, как же… — протянул памятливый князь-кесарь. — Воспитанница зеркаловская. Милославской породы…
Алёша втихомолку бешено ткнул Ильшу шпорой по щиколотке. Тот, хоть было больно, не охнул. Стоял весь побелевший, казнил себя за длинный язык.
— Но родство то женское, через сестру, — договорил Ромодановский как бы с сожалением. — Под указ об отчине не подпадает. Стало быть, гнить Зеркалову в дальних местах всего только сам-второй, с сыном.
От облегчения Ильша аж покачнулся, даром что богатырь.
* * *
Дмитрий ждал их за воротами, всё в том же алом мундире, но уже не столь нарядном, как вчера. Ткань кое-где обгорела, медные пуговицы подзакоптились, на каске сбоку была вмятина. Горячую ночку провёл Никитин, но с задачей справился: поспел вовремя затушить оба поджога — и на Ильинке, и в Пыжах, благо первый пожар был близко, а второй пригасило дождиком. Никто из посадских и пожарных не погиб. А спасательская служба Мите очень понравилась. Дело храброе, быстрое, как война, но гораздо лучше войны, потому что никого убивать не нужно.
Известием, что награды ему не будет, Дмитрий не опечалился. Бороды уже не вернуть, а денежная подачка для столбового дворянина, пускай и беглого, зазорна. Но, услышав об опале, которой подверглись отец и сын Зеркаловы, Митя помрачнел, задумался и стал прощаться с товарищами.
— Ну… Свидимся, — неопределённо молвил он.
Надо сказать, что Алёша с Ильёй тоже торопились, каждый по какому-то своему делу. Так что расстались наскоро и не по-русски, с объятьями, а по-новому, рукопожатственно. Сначала поручившись офицеры. Потом, глядя на них, сунул свою лапищу гвардейцу Ильша, и так стиснул, что Попов заорал.
— Давай уж лучше обнимемся, — сказал Митя, пряча руку за спину. Но смущённый Илья еле коснулся его плеч.
Все трое отправились в разные стороны. Попов ускакал к китай-городской стене. Мастер сел в свою тележку, покатил к Никитским воротам. Дмитрий был пеш и свернул в переулок.
Пожарный прапорщик спешил. Лицо его было озабочено, левая рука придерживала на боку саблю, правая отмахивала в такт шагам.
Путь ему предстоял не близкий, но и не очень дальний: через Успенский вражек и Тверской тракт, через Неглинную речку и Лубяницу, за Мясники, в некий переулок, изогнутый несколькими кривыми коленами, где ждала дева, нуждавшаяся в утешении и защите, ибо на её семью обрушилось несчастье.
В воротах знакомого особняка стояла стража. Никитин испугался, что его не пропустят, но офицер лишь спросил, к кому, и узнав, что к княжне Василисе Матвеевне, препятствовать не стал. Видно, не было ему про княжну никакого нарочного указания.
Испуганные слуги метались по двору, укладывая всякий скарб в две большие повозки. За ними приглядывал преображенец в синем кафтане, сверяясь по списку. Иные вещи грузить не позволял, ибо они-де надлежат не княжне Милославской, а государевой казне, куда отписано имущество преступника Зеркалова.
Посмотрел на эту скорбную картину Митя, нахмурился ещё больше. Взял за рукав знакомого челядинца.
— Поди, скажи княжне, что к ней Дмитрий Никит… Микитенко, — поправился он, покосившись на преображенца. — Не удостоит ли принять?
— А-а! — взрыднул слуга, высвободился и пошёл себе дальше. Человек был не в себе. Пришлось подниматься без докладу.
Митьша готовился застать Василису одну, в слезах, и очень волновался, что не найдёт уместных слов — чтоб были сердечны, да не навязчивы. Лишь бы лучшая из дев не подумала, будто он желает воспользоваться её злосчастным положением для своих профитов (слово, почерпнутое из дикционария). Кстати, самым лучшим началом разговора будет поблагодарить за дикционарий, единственно благодаря которому раб Божий Никитин ещё пребывает на сем свете.
Он вошёл в горницу, двери которой были открыты, и остановился, неприятно поражённый.
Василиса была ничуть не в слезах — наоборот, оживлена и деловита. Но сразило Митю не это, а то что дева была не одна. Подле стоял Попов и с неудовольствием смотрел на друга. Шустрый Алёшка когда-то уже успел нарядиться в сребропарчовый камзол. Рядом с княжной, одетой в дорожное серое платье, он казался переливчатым селезнем.
Не успели они перемолвиться и словом, как внизу во дворе раздались крики.
Караульные не давали въехать повозке, которой правил здоровенный бородач, басисто рыкавший на офицера.
— Пропустите его! — звонко велела Василиса, выглянув из окна. — Это мой друг!
— Ну вот, вся стая в сборе, — кисло обронил Алёша — но вполголоса, чтоб слышал один Митя. — Хороши товарищи… Будто аспиды.
А Василиса Матвеевна, чистая душа, растроганно воскликнула:
— Илюша приехал! Милые вы мои, все ко мне собрались, попрощаться! Спасибо вам.
Лишь теперь Никитин разглядел, что оживлённый румянец, которым были окрашены её щёки, какой-то неестественный, пятнами, а движения слишком порывисты.
— Куда ты ныне? В Сагдеево? — спросил он, забыв, что хотел начать с благодарностей.
Она будто не слышала. В комнату как раз входил Ильша, и Василиса кинулась ему навстречу — обняла, поцеловала. Дмитрий насупился. Его-то подобной милости не удостоили… За княжну ответил Попов:
— Конечно, в Сагдеево. Куда ж нам ещё?
Не понравилось Мите, как он это сказал. Будто по-хозяйски. В каком смысле «нам»?
Но здесь заговорила Василиса, и Никитин стал смотреть только на неё.
— Автонома Львовича — понятно, на нём вина. — Девушка произносила слова быстрей обычного и всё поёживалась. — Но Петрушу в Сибирь за что?
— Положено так, по указу об отчине, — объяснил Попов как самый сведущий в законах. — Сын за отца ответчик. Ибо ежели ты плоть от плоти и кровь от крови, то и отвечай плотью и кровью.
— Петруша болеет часто! А его в холодную Сибирь, на телеге! Хотела шубу передать или хоть тулуп — не дозволили!
— Какой тулуп, лето ведь, — пробовал утешить её Алёша.
— Пока довезут, зима будет. Я узнала у офицера: им путь в Якутский острог, а туда добираться пять месяцев!
Она не могла стоять на месте. Повернётся то к одному, то к другому, то к третьему, или вдруг сядет и снова встанет, или пройдётся по комнате. Остановилась у открытого окна, да как воскликнет:
— Глядите, глядите!
Друзья-соперники к ней кинулись, думали — что страшное увидела.
А зрелище было самое обыкновенное. Напротив распахнутых ворот остановились трое нищих: с головы до ног в рогожных балахонах, обвешанных бубенцами, так что при каждом движении раздавался звон. Это были прокажённые, к кому близко подходить нельзя. Двое, видно, уже ослепли — мешки у них были без отверстий. Бедолаги держались за третьего, у которого в рогоже были проделаны дырки для глаз. Зато он был горбат и на ногах держался нетвёрдо, покачивался. Солдаты гнали попрошаек прочь, но сами же от них и пятились.
