Ларион Михайлович, человек старинного образа мыслей, не одобрял, что Русью правит девка, хоть бы и царской крови. Никогда такого срама у нас не бывало!
Священник же Софьино правление хвалил, ссылался на примеры из гиштории: мудроблагочестивую княгиню Ольгу, франкскую королеву Анну Ярославну. За то что царевна девичью честь плохо блюдет, с Васильем Голицыным не стыдясь беса тешит, отец Викентий ее, конечно, осуждал, но не сильно, ибо Евина природа известна, и на то Софье Господь судья. А вот что правительница вечный мир с Польшей заключила, державе Киев вернула, крымцам острастку задала да в далекий Катай посольство снарядила, — честь ей и многая лета. Цепка, сильна, дальновидна. Прежние Романовы перед нею курята щипаные, судил острый умом поп и сулился, что царям, меньшим ее братьям, державства не видать, как своих ушей. Пока Софья жива, государственного кормила из рук не выпустит.
Однако сегодня, потрясённый увиденным, священник заговорил иначе. Готовясь от introductio, то есть вступления, перейти к narratio, сиречь главной части рассказа, отец Викентий вздохнул, перекрестился, веско сказал:
— Воистину не без великого есть народом от того супротивства мнения. Понеже опасны, как бы от сего не вышло великого худа. Аз же паки на милость Божью едино благо надежен есмь…
Однако не будем утомлять читателя дословным воспроизведением речи учённейшего священнослужителя. Наши предки говорили не так, как мы, но их язык не казался им самим ни тяжеловесным, ни тёмным. Так что пожертвуем историческим буквализмом ради ясности повествования. Итак, отец Викентий молвил:
— В народе из-за того противостояния великое брожение. Боятся все, как бы не вышло большой беды. Я-то сам единственно на Божью милость уповаю… Если не договорятся брат с сестрой, государство может на куски расколоться, как в Смутное время.
— Ты же всегда говорил, что Софья над Нарышкиными верх возьмет, — напомнил Ларион Михайлович.
— Говорить-то говорил, да, видно, ошибся…
— Как так?! Ну-ка, сказывай!
И поп принялся рассказывать, что видел собственными глазами, что слышал от других и что после додумал сам.
Не попав в Троицу, на обратном пути он остановился в государевом селе Воздвиженском, где при царском путевом дворце служил его давний знакомец, отец Амброзий. И надо ж тому случиться, чтоб как раз об эту пору с московской стороны по Троицкому шляху в село въехал поезд царевны Софьи Алексеевны — пышно, на многих колымагах, с приближёнными, с конной охраной из Стремянного полка. Это правительница надумала самолично в Троицу нагрянуть, чтоб строптивого брата усовестить. С нею, в особом златом возке, под охраной латников, заветная царская икона «Девятный Спас», которую никогда прежде из государевой домовой церкви не вывозили. На этот чудотворный образ, как враз догадался сметливый поп, и был весь царевнин расчёт. Не посмеет Пётр под «Девятного Спаса» колен не преклонить. У кого в руках Спас, за того и Бог, все знают.
Десяти вёрст всего не доехала Софья до лавры. Некая боярыня из ее свиты рожать затеялась — надо думать, раньше положенного времени, иначе кто б её, дуру, на сносях в дорогу взял? Так или иначе, велено было из путевого дворца всех выгнать, самую большую горницу ладаном окурить, воды накипятить, приволочь простынь с полотенцами. Будто бы сказала царевна: пока дитя не народится, дале не поеду. Плохая, мол, примета.
Тогда-то отец Викентий, сидевший в доме у приятеля, куда все новости и слухи поступали с самым коротким промедлением, впервые засомневался. Ох, не та стала Софья, если из-за приметы в таком большом деле промешкает. Знать, нет в царевне уверенности.
— Так время и упустила, дала Нарышкиным опомниться, — рассказывал он озабоченно. — Ввечеру прискакал с Троицы боярин Троекуров, от Петра. Во дворец его не пустили, так он у крыльца встал и давай орать, царевну кликать, будто девку какую. Это Софью-то, от одного взора которой иные воеводы без чувств падали!
Никитин лишь головой покачал на такую дерзость. Сам он не то что на дев царской крови, но вообще на женщин голоса никогда не поднимал, потому что честному мужу это стыд.
— …Ладно, вышла она к нему через немалое время. Важная, тучная, стольник её под локоток ведёт. Ты, Ларион, знаешь, я Софью Алексеевну много раз видал. Как она на бешеного раскольника Никиту Пустосвята при всех боярах и иерархах гаркнула, помнишь? Не девица, царь-пушка. А тут, веришь ли, едва её признал. Глаз тусклый, лицо одутлое, а до чего бледна! Троекуров ей Петров указ читает: не желаю, мол, с тобой разговаривать, возвращайся, откудова приехала, не то поступят с тобой нечестно. А она хочет что-то сказать и не может. Обмякла у стольника на руках, так обморочную назад и внесли.
— Больна! — догадался помещик.
— Еле живая, — перекрестился отец Викентий. — Как я её такую увидал, тогда только понял, почему она в Кремле столько дней бездвижно просидела, дала Нарышкиным укрепиться. Хворь в ней какая-то. Может, и смертная… Вон оно как. А без Софьиной силы что Милославские? Тьфу!
— Оно так, — согласился Никитин. Вид у него был встревоженный, как и положено человеку, к судьбе государства неравнодушному, однако нужного для священника вывода хозяин ещё не сделал. Требовалось объяснить получше.
Но отец Викентий и не торопился, крепко полагаясь на логику с риторикой.
— Это, значит, вчера было. На ночь я у Амброзия остался. Ну-ка, думаю, не встряхнётся ли Софья к утру. Боярыня, сказывали, разродилась благополучно, а это для царевны знамение хорошее. Только какой там… — Поп махнул рукой. — На рассвете забегали в царевнином поезде. Стали запрягать, повернули. В Москву поплелись, как псы побитые. Была Софья, да вся кончилась. А навстречу, к Троице, тянутся от стрелецких полков выборные, гурьба за гурьбой — Петру присягать…
Ларион Михайлович недоумённо пожал плечами:
— Что ж она так? Не похоже на Софью. Хоть бы и хворая, что с того? Десяти вёрст всего не доехала!
На это у священника ответ был готов. Сам по дороге всё голову ломал и, кажется, догадался.
— В «Девятном Спасе» дело, я так думаю, — тихо сказал он, благоговейно погладив наперсный крест. — Неправедно Софья поступила, что святой образ потревожила ради суетного властолюбия. Не для семейных дрязг была Романовым ниспослана чудесная икона, а для отчизны сбережения. Покарал Спас лукавую правительницу, хворь наслал, всю силу вынул. Иной причины помыслить не могу…
Отец Викентий уже подводил беседу к должному conclusio, то есть заключению, а для того требовалось выдержать небольшую, но значительную паузу.
Однако не сведущий в тонкостях речеведения Ларион встрял с вопросом.
— Скажи, отче, почему царскую икону прозвали «Девятным Спасом»? А еще я слыхал, что Спас называют «Филаретовым». Ты не раз бывал в государевой домовой церкви, уж верно видел этот преславный образ?
— Никогда. Его обычным смертным лицезреть не положено, лишь особам царской крови да патриарху, и то лишь в особенно торжественных случаях. В прочее же время Спас пребывает затворённым.
