После того как первые, самые насущные меры предосторожности были приняты, начался военный совет. Участвовали трое: сам Ларион Никитич, премудрый Тихон и чистый, обихоженный, даже слегка порозовевший Дмитрий. Он сидел, не касаясь спинки кресла, весь перетянутый полотняными полосами, будто спелёнутое дитя. Как это исстари делается на советах, для почина спросили самого младшего. Чего, по его мнению, следует ожидать и когда?
— Сначала в Преображенском меня, конечно, искать кинулись, — немного помолчав для пущей солидности, заговорил Митьша. — Не нашли, поскакали в Измайлово. Думаю, сейчас ищут в моих комнатах, да на дворе, да по всем закоулкам. Дворцовые угодья обширны, преображенцам работы до вечера хватит… Далее что? Обыкновения ихние известны. Сядут в засаду — не вернусь ли, или, может, пришлю кого за нужными вещами. Я ведь, когда уезжал, ничего с собой не взял. Ни грамот, ни денег… Начнут всех в Измайлове опрашивать. С кем вожусь, да к кому в Москву езжу. Знакомцев у меня немного, но и немало. С каждого нужно спрос взять, да дом-двор обыскать. Это еще дня два… Не найдя меня в городе, станут искать шире. И тогда уж наверняка сюда нагрянут. А только очень скоро не получится. В Измайлове никто меня никогда не расспрашивал, где моя родовая вотчина. Среди московских знакомцев у меня близких приятелей, кто бы сказать мог, не осталось. Мишка знал Страхов, но он уехал в Гаагу бомбардирному делу учиться. Семён Ладейников в Воронеже, надзирает за строительством галеры, на которую царица Прасковья деньги жертвовала… А больше никто про Аникеево и не ведал. Значит, придётся преображенцам в Поместный приказ идти, писцовые книги просматривать…
— Ну, это мы знаем, — сказал повеселевший отец. — Третьего года нужно было список с жалованной грамоты снять, четыре месяца искали.
— Для князь-кесаря дьяки, конечно, побыстрей расстараются, а все ж меньше недели в своих мышиных хранилищах не прокопаются.
Командующий задумчиво погладил бороду.
— Стало быть, дней с десяток есть. Коли раньше объявятся — на то караулы поставлены. Успеем уйти… Теперь что скажешь ты, Тихон Степаныч? Когда Митьша сможет руками двигать?
— Эх, Ларион Никитич, милое дело молодым быть. У нас с тобой, старых хрычей, плечи после этакой страсти никогда б не зажили. А Митя, думаю, через недельку будет ложку ко рту сам подносить. Через две, пожалуй, и поводья удержит.
Теперь Никитин-старший знал всё, что было нужно.
— Две недели Преображёнка нам даст навряд ли. Как только у Митьши спина зарубцуется и суставы сколь-ни-сколь схватятся, посажу его в тележку, на мешки с сеном. Поедем на запад. Лошадей верховых сзади привяжем. Когда окрепнешь довольно, чтоб в седле ехать, попрощаемся.
— Лёшка мне дал письмо на Украину, к запорожскому полковнику, — сказал Дмитрий, кивая себе на грудь, где в холщовом мешочке была подвешена свёрнутая грамотка. — Туда что ли податься?
— Для Дмитрия Ларионовича Никитина сыщется судьба и получше, чем с запорожным отребьем якшаться.
Эти слова отец произнёс с видом хитрой многозначительности, но от объяснений пока что воздержался.
— Всё, иди спать. Во сне самая сила приходит.
* * *
Ларион хотел уступить сыну свою кровать, а самому лечь рядом, на полу, но Тихон Степанович не стал и слушать. У него, мол, в каморке тесно и утячей перины нету, зато дух травяной и образа в киоте хорошо промолены, благодать с них так и сочится. Помещик знал, что с Тихоном спорить — дело зряшное. Упорный старик, не сдвинешь.
Надо было и помещику после бессонной ночи передохнуть хотя бы час-другой. Он даже и лёг на помянутую перину (с возрастом кости стали лакомы на мягкое), поворочался, но уснуть не смог. Думы мешали. А потом во дворе застучали топоры.
Осерчав, а заодно обрадовавшись предлогу подняться, Ларион Михайлович накинул на плечи домашний кафтанец, вышел поглядеть. Это мужики, которым не смена караулить, вместо того чтоб в деревню вернуться, затеяли по собственному почину сторожевую вышку сколачивать.
Один, стало быть, отправился на Московскую дорогу, другой сидел на крыше, двое расхаживали с ружьями по ту сторону тына, а четверо свободных споро рубили-тесали бревна и доски.
— Тихо вы! — шикнул на них Никитин. — Сына разбудите! Шли бы домой, поспали. Вам на ночь заступать!
Самый пожилой, Савватей, спокойно ответил, не замедляя работы:
— Привычки нету днём спать. А за парня, Ларион Михалыч, ты не радей. Сам в двадцать лет помнишь, как спал? Из пищали не разбудишь. Шел бы ты восвояси, не мешал. Вот одну каланчу поставим, тогда уйдем.
Тоже упрямые, бесы. Русский народ, он из леса вышел. Привык пни корчевать, да лютые зимы терпеть — без упрямства при таком бытье не выживешь. Пошёл помещик проведать сына.
Терем был в полтора жилья: из нижнего, где хозяйские покои, в верхнее вела невысокая, в несколько ступеней, лесенка. Там жили слуги; в самой дальней спаленке, откуда свой спуск во двор, обитал Тихон.
Комнатка была тёмная, безоконная. Дверь всегда приоткрыта, чтоб воздух шёл и чтоб Степанычу слышать, что в доме деется.
Заглянув в щель, Ларион увидел, что сын спит, лежа на животе и беспокойно постанывая. В углу под иконами горела яркая лампада. Митьша сызмальства любил при свете спать — Тихон про это не забыл.
Сам старик сидел рядом и тихонько, скрипучим голосом напевал колыбельную, которую нянька певала в младенчестве и Лариону. Про Синего Мужичка:
«Баю-бай, баю-бай,
Спи, Митюша, засыпай.
Придет синий мужичок,
Ай, ухватит за бочок,
Да засунет в туесок,
Да утащит во лесок…»
Улыбнулся помещик. Вспомнилось, как сам в раннем детстве страшился неведомого Синего Мужичка и лежал на боку смирно, подложив под щёку ладошки.
Всё тут у Тихона было как надо, можно бы идти восвояси, но хотелось на спящего сына посмотреть, да и дело придумалось важное.
Бесшумно ступая, Ларион приблизился к ложу. Степаныч, смущённо крякнул, глупую песенку оборвал.
— Чего тебе, барин? Шёл бы, не будил дитё.
— В двадцать лет их из пищали не разбудишь. Подними-ка ему голову.
Отец снял с шеи образок, который собирался носить до Митиного первого похода, а там передать сыну ради сбережения в дороге и ратном деле. Теперь самое время.
Образок был старинной работы. На кипарисной, медью окованной дощечке честной воин Димитрий Солунский, Митьшин святой покровитель: на коне, с копьем. И, приглядеться, меленько прописана молитва Солунского архистратига Господу: «Господи, не погуби град и людей. Если град спасешь и людей — с ними и я спасён буду, если погубишь — с ними и я погибну».
Касаться волос и шеи сына Лариону Михайловичу было приятно, до теплоты в груди. Митьша не проснулся, когда иконка оказалась по соседству с узким мешочком, в котором — отец знал — лежало письмо какому-то голодраному полковнику, которого, может, и на свете давно нет. Сразу и придумалось, чем заняться далее.
