Здесь тятя закланялся, стал дорогих гостей в дом звать. Автоном, который поручик (что за слово такое?), взял под мышки мальчишку, сидевшего неподвижным кулём, поставил на землю.
— Вот мы и приехали, Петюша. Тут твой дяденька живет. Погостим у него.
Удивительно, что, говоря с пареньком, Автоном будто голос поменял. Мягко сказал, задушевно.
Спрыгнула Василиса на пол, стала звать горничную девушку Стешку, что состояла при княжне неотлучно чуть не с пелёнок.
— Подавай всё самое лучшее! Сарафан с кисейными рукавами! Душегрею с райскими птицами! Убор главной, с жемчугом!
Еле дотерпела, пока Стешка, бестолковая, управится.
В обычной семье, где живут по чину и обычаю, в страхе перед батюшкой-хозяином, девчонка нипочём бы не осмелилась, не будучи звана, к гостям выходить. Но Василиска привыкла своевольничать, как ей захочется. Сбежала вниз по лестнице резво, топотно, задрав подол до колен. Лишь перед входом в трапезную, откуда слышались голоса, встряхнулась, чинно выставила кверху подбородок, вплыла ладьёй-лебёдушкой: вот вам, любуйтесь.
Гость сидел на почетном месте, пил из кубка ренское вино (Василиска раз попробовала — гадость). Вблизи родственник оказался старше, а глаза — чудные, жёлтые — так в княжну и впились.
— Никак племянница моя?
Отец обернулся.
— Василиса, это Автоном Львович, брат матушкин.
Дядя подошёл, взял Василиску за плечи, присел на корточки. Пальцы у него были цепкие, губы красные, зубы белые.
— Милославская порода, не спутаешь, — протянул он, будто удивляясь. А чего удивляться-то? Василиса Милославская и есть.
— Погляди, Петя, это сестрица твоя двоюродная. А двоюродная значит — «вдвойне родная».
Мальчик, однако, на Василиску не поглядел. Он сидел на лавке прямой и негнущийся, как чурбанчик.
— Здравствуй, братец.
И глазом не повёл. Неживой какой-то, подумала княжна, но хозяйке полагается быть любезной. Приблизилась, поцеловала в щёку, по-родственному. Он, невежа, поморщился, вытерся рукавом.
Взрослые засмеялись, а противный Петя, наконец, осчастливил — повернулся.
Лицо у него было треугольное, бледное, а глаза, каких Василиска отродясь не видывала и даже не знала, что такие бывают. Сиреневые, немигающие, сонные. Как две ночки.
— Подите, поиграйте, — велел дядя Автоном, — а мы потолкуем.
Вздохнув, Василиска взяла увальня за руку, повела наверх. Слышно было, как гость сказал:
— Молодец ты, Матвей. Скромно живешь, пыль в глаза не пускаешь. При таких-то деньгах. Оно, конечно, правильно.
— Какие мои доходы, — скучным голосом возразил тятя и стал что-то рассказывать про плохие воски да худые хлеба, неинтересно.
Долг предписывает всякого гостя, даже самого никчёмного, привечать и тешить. О том и двоюродная сестрица княжна Таисья сказывала, а уж она-то знает, в Москве живет.
Посему попробовала Василиска с Петей приличную беседу завести: как-де доехали, да не было ль по дороге какой поломки либо иной напасти.
Но бирюк неотёсанный отмалчивался, в разговор не вступал.
Тут она заметила, что он разглядывает ковёр из листьев, так и недотканный.
— Что, красиво? Хочешь, вместе докончим?
Мальчик скривил тонкое личико, шагнул к столу и смахнул всю красоту на пол. Листья взвихрились, закружились, попадали.
Стало Василиске жалко и стараний, и погубленной красоты.
— Ты что, дурной?!
А он, провожая взглядом последний падающий листок:
— Глазам колко. Не люблю осень. Крику от нее много.
Это он в первый раз рот раскрыл, а то уж она думала, немой.
Голос у двоюродного тоже был необычный. Тихий, но глубокий, из самой груди. Василиске захотелось, чтоб Петя еще что-нибудь сказал. Но он смотрел своими странными глазами в окно и всё так же морщился. А на что там морщиться?
Осеннее поле, за ним осенний лес, весь багряный, медный, златокружевной; над лесом синее небо.
Но всё это Василиска вдруг увидела, будто впервые, чужими глазами. И поняла, про что новоявленный братец сказал. Очень уж пёстро от изобилия красок. Крикливо. И сразу же за осень обиделась.
— Бог каждый год об эту пору урожай даёт, празднично леса-поля разрисовывает. Чтоб люди радовались. Уж Богу ль не знать, много от осени крику или мало?
— Бог, Бог, — скривил бледные губы мальчишка. — Кто его видал?
Ну вот тут уж она совсем не поняла, что он этим сказать хотел. И окончательно порешила: сын у дяди Автонома дурачок.
* * *
Зеркаловы (такое имя было у дяди с сыном) собирались пробыть в Сагдееве долго, по-родственному. Но в тот же вечер, когда еще и поросёнок с гусем не дожарились, гости спешно засобирались в обратный путь.
К дяде прискакал смешной маленький человечек на такой же маленькой мохнатой лошадке.
Пока слуги разыскивали Автонома Львовича, княжна во все глаза смотрела на карлу. Слышать слышала, что такие бывают, но не очень-то верила. Совсем взрослый мужик, а ростом чуть больше Василиски!
— Чего глядишь, красна девица? — осклабился человечек. — Ступай за меня замуж.
Она задумалась.
— А где ты живешь? У тебя, чай, дом такой же маленький?
Карла подмигнул.
— Невеликий. И всё в нем маленькое, ладненькое. И столики, и скамейки, и кроватки. Печка как будка собачья, в ней чугунки-горшочки вот такусенькие, а в них пирожочки, да райски яблочки, да калачики с напёрсток. Лошадь мою видишь? У меня на дворе кобельки с белку, коты с мышек, а мышки в подполе не боле таракашек. Поехали, хозяйкой будешь.
У Василиски глаза загорелись — так ей захотелось дивный домишко посмотреть. Однако отказалась, хоть и с сожалением.
— Как я за тебя пойду? Ведь я вырасту, мне в твоём дому станет не пройти, не разогнуться.
В эту пору по крыльцу дядя сбежал, и весёлый мужичок про девчонку сразу забыл. Прямо из седла, где он был с Автономом Львовичем вровень, зашептал что-то. У дяди сползлись чёрные брови.
— Точно ль засыпало? Эх ты, дурья башка! Не сумел живьём! Теперь концов не сыщешь! К князь-кесарю ехать надо.
И заторопился, даже не стал ждать ужина, для которого столько всего вкусного жарилось-варилось.
Сынка своего недоумного тоже собрал, в тележку усадил.
— Ну, заезжай ещё когда, — вежливо сказала Василиска двоюродному на прощанье.
Он буркнул:
— Не заеду.
— Почему это?
— Незачем будет.
И опять она его не поняла.
