Раз так, следовало явить рабу Божьему милостивый лик, что князь и сделал. Убрал со лба руки, чтоб было видно глубокие морщины, бороздившие государственное чело.
— Российской отчизне послужить желаешь? — спросил звучным голосом, как следовало при разговоре с петушками.
Тот, конечно, плечи расправил, руку положил на рукоять сабли.
— Только ей и служу!
Кликнул Фёдор Юрьевич секретаря.
— Пиши. Запорожскому асаулу Микитенке (имя-отечество он тебе сам скажет) дать чин армейского прапорщика по ведомству Преображенского приказа. Жалованье согласно артикулу. У кого тебе, прапорщик, под началом состоять, после скажу. Ты же чуб свой состриги и бороду сбрей. Офицеру армии такое волосатие не положено. Донос твой разберу со всем дотошием.
Брови запорожца сдвинулись ещё ближе.
— Что засупился? — удивился Ромодановский.
— Я не с доносом приехал. Доносчик втихую нашёптывает, я этак не умею… И ещё скажу твоей княжеской светлости: оседлец состригу, не жалко, а бороду брить не стану.
У подьячего от ужаса из руки выпало перо. Никогда и никто при нём так не говаривал с Самим. Но то ли князь-батюшка после обеда пребывал в редком благодушии, то ли (что вернее) дерзкий казачок был ему зачем-то надобен, а только не огневался Фёдор Юрьевич на супротивство — рассмеялся.
— Не хочешь — не брей. Но тогда по государеву указу плати бородную пошлину. Служилому человеку пятьдесят рублей в год.
Деньги для младшего офицера огромные, в половину годового жалованья. На памяти князь-кесаря дурней платить бородную пошлину пока не находилось. Разве что купцы-богатеи (с них казна взыскивала по сотне, а можно бы и больше). Асаул моргнул, но сказал твёрдо:
— Сыщу деньги. Заплачу. Витязю без бороды зазорно.
«Витязю»? Ишь ты! Ромодановский аж крякнул. Оказывается, могли ещё человеки удивлять старого душеведца.
— Погоди-ка, погоди, — вдруг спохватился он, припомнив сказанное допрежь того. — Как это — «не умею втихую»? Ты что, из Сечи на Москву явно ускакал? Не может того быть!
— Конечно, явно. Я им сказал, что не допущу измены православному отечеству. А коли станут на своём стоять — извещу государевых людей. Хотели они меня саблями рубить, да я отбился. — Удивительный асаул показал пальцем на рубцы. — Потому и не мог к царю в ставку скакать — кошевой на запад разъезды послал, меня ловить. Ну, а я подался на восток…
Собирался Ромодановский доносчика в приказе оставить, а теперь передумал. Такого дурака в Преображёнке не надобно. Куда б его пристроить?
Хороший начальник всегда умеет любой твари найти полезное употребление. Если человечишко вовсе ни на что не годен, можно его на огороде в грядку закопать, чтоб морковка-капуста веселей росла. А уж глупому, но храброму вояке в наши времена служба подавно найдётся.
— Расскажи, где бывал, в какие походы хаживал, — велел князь-кесарь, чтоб получше разобраться в сей любопытственной особи. Другую такую ни в Преображёнке, ни, пожалуй, во всей Москве не сыщешь.
— Куда только не хаживал… С полковником Матвеем Темниковым воевал шведа на Ладоге и под Быховым — пятидесятником был, потом сотником. Под Охтой ранен картечами. С походным атаманом Симоном Галухой в семьсот пятом, уже будучи куренным, немного погуляли в Крыму…
— Как в Крыму? У Москвы с ханом мир!
— То у Москвы… Мы ходили у крымцев свой полон отбивать. Много народу за Перекоп угоняют, в рабство продают. Галуха без малого тыщу душ христианских вывел.
— Поди и себе зипунишек добыли?
— Не без этого. Государево жалованье на Сечь плохо доходит.
Рассказывал Микитенко скупо, без обычного для вояки бахвальства. Нет, не петушок, подумал князь-кесарь. Неужто сокол? Давненько этакой птицы в наших облацех не лётывало. Генерал Патрикий Гордон, царствие небесное, чистопородный сокол был. Хоть и чтил его государь, а в большие люди генерал не вышел — крыла коротки.
— …А в последний раз, прошлого году, взял меня полковник Левко Шиловатый асаулом в дальний поход, карать кочевых ногаев за душегубство. Однако до орды я не дошёл, прогнал меня Шиловатый из полка.
— За что?
— Так. Спор у нас вышел, — неохотно молвил Микитенко, кажется, жалея, что проговорился.
Стало Ромодановскому весело. Смешные они, соколы.
— Из-за чего пособачились? Бороду брить не схотел?
— Нет, с этим у нас свободно… Из-за ногайчонка. Мы там, по степи, впустую шастали. Куда ни нагрянем, нет никого. Сворачивали ногаи свои кибитки и уходили прочь. Их же степь, не наша. Они там дома. Только раз попался нам мальчонка, от своих отбился. Маленький, но злой, кусачий. Полковник велел его удавить. Мол, вырастет из волчонка волк, будет наших грызть. А я не дал. Говорю, вот когда вырастет и будет грызть, тогда и удавлю, а малого убивать Бог не велит. Шиловатый мне: а коли сей волк, выросши, сам тебя удавит? На то, отвечаю, воля Божья. Дитя же сам не трону и тебе не позволю. Хоть волчонок, хоть змеёныш, всё едино. Кто на тебя сам не нападает, того трогать грех. И вдвойне грех, коли кто себя защитить не может… Ну, Левко меня и выгнал. Катись, говорит, со своим ногайчонком. Мне такого теляти в асаулах не надобно.
Прыснув, князь поинтересовался:
— И что басурманишка? Отблагодарил?
Запорожец вздохнул.
— Руку мне до крови прокусил и сбежал.
Редко, очень редко смеялся Фёдор Юрьевич, и уж особенно от души, как сейчас. Пока тряс жирным подбородком, решил, как быть с новоиспечённым прапорщиком. Такого дурня следует определить в городовую пожарную команду. Дело важное, лихое, а умственной тонкости не требует. Заодно пускай «витязь» и бородёнку себе опалит. Вдруг постучали в дверь — громко, отрывисто. Что за небывальщина?
К главе приказа в кабинет стучаться — и завода такого нет. Кого надо, и так введут. А кому незачем — не впустят.
Секретарь, ойкнув, выкатился за дверь. Оттуда зашумели голоса. Это тоже было не в обычае. Уж не стряслось ли беды?
Забеспокоившись, Ромодановский приподнялся с кресла. В дверную щель влезла голова подьячего:
— Батюшко, рвётся к тебе некий человек бесчинно. Как только чрез караул прошёл! Говорит-де, Попов, от господина гехаймрата, а сам в рванье. «Словом и делом» стращает!
— Какой такой Попов? Знать не знаю, — раздражённо опустился обратно в кресло тучный князь-кесарь. — Ладно, впусти, раз от гехаймрата. Поглядим, послушаем.
Оттолкнув секретаря, вошёл невысокий, подвижный оборванец, по виду из бывших солдат: в драном мундире, голова обмотана тряпкой, на одной ноге старый сапог, на другой лапоть. По Руси в последние годы таких развелось видимо-невидимо. Покалеченные в бою, либо списанные по болезни, либо сбежавшие из полка бродили по городам и дорогам, добывая пропитание кто чем мог, иные и разбоем.
