Вот мы и во рву. Он был сухой и не шибко глубокий, мельче нашего. Оно и понятно: французы готовились к нападению, не к обороне.
Скат бруствера вблизи оказался не особенно крутой. Вскарабкаться вполне можно — если, конечно, сверху не палят в упор и не колют штыками.
«Ждем», — показал жестом Аслан-Гирей.
Я прижался к земляной стенке, вслушиваясь в ночь.
Сам не знаю, почему мне не было страшно. То есть было, и даже очень сильно — но не за себя, а за наших. Это совсем другой страх, от него ноги не ватные, а наоборот: дергаешься, как на иголках. Я трясся от возбуждения и мысленно повторял: «Господи-Боже, пускай француз их еще минутку не замечает!»
Может, минуты две или три у Господа и выцыганил. Но потом Его терпение закончилось.
Где-то в ночи звякнул металл. Может, окованный приклад задел за камень.
И тут же вопль часового:
— Алярм! Озарм!
Аслан-Гирей с досадой шмякнул кулаком о землю.
— Ребята, вперед! — донесся слабый голос Иноземцова.
— Ура-а-а! — негусто подхватили охотники.
Во тьме понять было непросто, но, по-моему, до вала им оставалось еще порядком.
— Ура-а-а! — мощно закричали на отдалении. Это побежали догонять наши основные силы.
А близко — показалось, прямо по макушке — заколотил барабан. У французов ударили тревогу.
Я вскрикнул: мрак надо мной озарился вспышками, и захлопало, и запахло порохом. Это палили из пушек и ружей — вслепую, на русское «ура!».
Еще через минуту где-то слева от нас раздались крики, тупой стук, рычание. Будто сцепилась целая свора передравшихся бродячих собак.
Я догадался: рукопашная!
Не знаю, как он выглядел, этот рукопашный бой, но у меня от одних звуков на лбу выступила ледяная испарина.
— Пора! — не шепотом, а обычным голосом сказал мне штабс-капитан. — Наши побежали на выручку.
Я не сразу понял, что «наши» — это французы, что палили над моей головой. Вспышек больше не было. Солдаты устремились с этой стороны вала на ту, помогать своим.
— За мной, юнга! Не отставать, но и вперед не лезть.
Аслан-Гирей ловко — я и не ожидал от офицера — стал карабкаться вверх по брустверу, хватаясь за камни и торчащие корни. Ножны его сабли болтались у меня перед носом. Я слышал, как Платон Платонович советовал татарину не брать саблю — будет только мешать, но штабс-капитан сказал: ежели ему судьба попасть в плен, то лучше уж при сабле и эполетах, а не ночным шпионом.
На верхушке бруствера мы вжались в землю. Справа были фашины, прикрывавшие орудийную амбразуру, слева тоже.
— Никого! Бежим! — сказал я.
Но из темноты вниз по склону катилась сплошная, брякающая сталью масса. В отблеске дальних костров блестели штыки.
Впереди толпы пятился начальник. Он был в расстегнутом мундире, размахивал саблей.
— Вит, ме гарсон, вит! — хрипло повторял офицер. — Он лёр ан кюира!
Вся орава протопала мимо бруствера, нас не заметив.
— А теперь быстро, юнга! Вон туда! — Аслан-Гирей показал куда-то. — Мое дело довести тебя до кустов. Потом поведешь ты. Понял?
У меня зуб на зуб не попадал.
— П-понял.
Ничего я, по правде сказать, не понял и понять сейчас был не в состоянии. Я бежал за татарином и боялся лишь одного: что отстану.
Укрепления второй линии у французов были не сплошные, а с разрывом между батареями.
Как мы прошмыгнули по проходу и вскарабкались по склону, я не помню, но только штабс-капитан вдруг остановился, и я с разбегу налетел на его спину.
— Вроде прорвались… — Он тяжело дышал. — Обе линии позади. Твоя пещера должна быть недалеко. Куда теперь?
Я заметался среди кустов.
— Щас… щас… Туда! Нет, туда!
А сам ничегошеньки не видел, не соображал.
Аслан-Гирей взял меня в охапку, швырнул наземь, упал сверху.
— Тссс!
С холма опять бежали солдаты — уже не зуавы, а обычные стрелки. И много, целая колонна.
Офицеры покрикивали на них, подгоняли.
— Целый батальон, — сказал штабс-капитан. — Через минуту будут на месте и вышибут наших. Давай, юнга, ищи свой лаз!
Я никогда не бывал на Лысой Горе в темноте. Когда днем разглядывал склон в бинокль, всё казалось просто: один куст повыше, другой пониже, меж ними кучка камней.
Черт его знает, где это.
Внизу почти не стреляли, а только ревели, рычали, вопили в тысячу глоток.
Отчаянно взвыла труба.
— Отход играют. Поторопись, юнга!
Я понял, что ничего в этом мраке не найду.
— Ваше благородие, дождать надо. Затаимся пока тут. А чуть засветлеет, я вмиг найду…
— Кой черт «засветлеет»?!
Татарин зашипел, грозя кулаком. Я шарахнулся, споткнулся и с размаху приложился задницей о твердое.
Это был холмик из камней, которым я когда-то пометил нору..
Геракл и Дейанира
…Багровый свет пламени, треск горящего дерева, блики на зернистой многоцветной поверхности стен, где Двенадцать Братьев живут своей чудно́й сказочной жизнью.
Я топчусь за спиной у штабс-капитана. Не думал, не гадал, что покажу свою тайну не моей Диане, а совсем чужому человеку. И все равно волнуюсь.
В глубине души я все-таки сомневался: вдруг чары действуют только на меня, а загляни в мое подземелье кто другой — увидит лишь пыль да камни. И еще боялся вот чего: что если эти картины кажутся прекрасными мне одному? Может, люди, у кого мозги не скособочены от вечных фантазий, поглядят да пожмут плечами?
Но я вижу по Аслан-Гирею, что он поражен и восхищен. С губ татарина срываются невнятные восклицания, факел в его руке дрожит.
А ведь главного сокровища штабс-капитан еще не видел. Я нарочно повел его в обвод стен так, чтоб мою Деву он узрел последней.
— Вот оно что! — говорит офицер, хлопнув себя по лбу. — Я понял! Вспомнил! При Марке Аврелии в Херсонесе стоял Первый италийский легион!
Чего это он понял, когда тут всё волшебно и непонятно? Какой еще аврелий? Какой легион?
— Чего-чего? — ревниво переспрашиваю я.
— При римском императоре Марке Аврелии где-то здесь находился лагерь Первого легиона, а его священным покровителем считался Геракл. Это подземное святилище Геракла!
— Кого?
— Храмы часто устраивали в пещерах. Должно быть, вход завалило еще в дохристианскую эпоху. Вероятно, землетрясение… Воистину, много чудес у Аллаха! Мои предки, крымские ханы, владели этими землями триста лет и даже не догадывались…
