В щель между прутьями я видел ракетную площадку, видел штабс-капитана, яростно лупящего камнем. Заметили его и французы. Бросились со всех сторон. Через мгновение подле станка образовалась давка. Слышались крики, удары.
Я сжался в своей плетенке, зажмурился и снова открыл глаза, когда услышал нечто странное: звук рыданий.
Это выл ракетный инженер — я узнал его по шапке с позументом. Он держал в руках изуродованный прицел и что-то выкрикивал плачущим голосом. А штабс-капитана я не увидел. Что-то лежало под опорами станка — будто накидали кучу ветоши.
Какой-то начальник размахивал руками, посылал людей туда и сюда. Часть французов, растянувшись цепью, двинулась вверх, в сторону кустов. Ищут, нет ли других русских, догадался я.
Вот синие мундиры поднялись до заветного места, не задержались там, пошли дальше.
Лаз, слава богу, остался незамеченным.
Мои же дела обстояли паршивей некуда.
Я лежал в корзине, весь скрюченный, и вылезти оттуда не смел. Вокруг ходили французы, их гнусавый говор несся отовсюду. Скоро они начнут саперные работы, кто-нибудь придет насыпать фашины, тут-то мне и конец.
Но погубили меня не саперы.
Ко-ко-ко-ко! — донеслось кудахтанье.
По траве ходко бежал молоденький петушок.
За ним, растопырив руки, гналась баба в красном колпаке и переднике.
— Аррет! Аррет!
Я узнал добродушную тетку, за которой давеча подсматривал в бинокль.
Птица будто игралась с нею: то подпустит, то отбежит. Солдаты кричали что-то — судя по гоготу похабное. Кантиньерка (я вспомнил трудное слово) весело отбрехивалась.
И вдруг чертов петушок шмыгнул в соседнюю корзину — наверно, она показалась ему надежным убежищем.
Я замер, боясь пошевелиться.
— Жё тэ тьен! — пропела тетка, присев на корточки.
Потянулась за птицей, да застыла. Ее круглые глаза пялились на меня, полногубый рот раскрылся.
Я умоляюще сложил ладони: тетенька, родненькая, не выдавай!
Не знаю, сколько времени мы глядели друг на друга. Мне показалось, очень долго.
Наконец она покосилась по сторонам и кивнула. Не выдаст! Все-таки женское сердце милосердней мужского. Увидела, что я совсем пацан, что трясусь от страха — и пожалела. Вдруг поможет и с бастиона выбраться?
Я ткнул себя в грудь, потом показал пальцами, будто убегаю прочь.
Поняла, нет?
Кантиньерка опять кивнула. Молча вытащила петушка, прижала к груди. Отошла на несколько шагов, то и дело оглядываясь. И вдруг как заверещит:
— Иль э ля, лёрюс! Дан ля корбей!
Гадина!
Я выкатился из корзины и дунул вниз, в проход между брустверами.
Кто-то встречный удивленно вскрикнул, кто-то посторонился, кто-то попробовал схватить за руку.
Нижнюю батарею я пролетел — и сам не заметил как. Вспрыгнул на большую пушку, пробежал по ней, как по рее, и сиганул через ров.
С разбегу да перепугу прыжок получился отменный. Я перемахнул трехсаженную ямину, приземлился на той стороне, покатился, вскочил, встряхнулся.
Планшет не выпал, он был у меня за пазухой.
Оглянувшись, я увидел на бруствере несколько солдат, а сзади карабкались еще. Некоторые были при ружьях, а один уже начал целиться.
— Мама-а-а! — завопил я, хоть матери своей не помнил, не знал.
Втянул голову, понесся через поле. Здесь, внизу, туман еще стелился по мокрой траве, и мне казалось, будто я бегу через бурлящий кипяток.
Бах! Бах! Бах! — загрохотало сзади.
Возле уха вжикнуло. Я припустил быстрей.
«Беллона» плыла над молочной землей недостижимо далекая. Я бежал к ней, не сводил с нее глаз. Она одна могла меня спасти.
Что-то случилось с моим хваленым зрением. Раньше на бастионе была одна вышка, и ту-то сбило ядром, а теперь мне мерещилось, что над «Беллоной» парят пять одинаковых вышек. Они покачивались и расплывались, озаренные розовым солнцем.
Вокруг меня воздух звенел и лопался. Я начинал задыхаться.
Но бег мой внезапно прервался. Из-за того, что смотрел только на «Беллону» с ее призрачными мачтами-вышками, я не заметил выбоины — и грохнулся с размаху, ударился о землю подбородком и грудью.
Выстрелы прекратились. Я понял, что застоявшийся в ямке туман делает меня невидимым для стрелков. Но он прорежался прямо на глазах. Минута-другая — и совсем истает.
Я приподнялся, оглянулся.
Из рва лезли люди в турецких безрукавках и шапках. Зуавы! Вот почему французы не стреляют — решили взять живьем.
Преследователей было трое. Я уставился на них, оцепенев.
Что делать?!
Оставаться на месте — схватят. Побежать — снова откроют огонь.
Вдруг прямо перед зуавами вздыбилась земля. Меткий выстрел орудия с «Беллоны» швырнул одного наземь. Другой, повернувшись, спрятался во рву. Но третий не испугался. Он несся огромными прыжками прямо на меня. Я увидел пегую бороду, черную дыру разинутого рта, сверкающий в руке кривой кинжал.
Я должен быть благодарен бородатому зуаву. Если б я так сильно его не испугался, то не набрался бы духу вылезти из ямы и рано или поздно меня подстрелили бы.
Но ужас вытолкнул меня из укрытия.
Больше я не оглядывался.
По мне снова стреляли, и трещал воздух, и земля под ногами взметалась фонтанчиками. Но я бежал, бежал, бежал — воистину чудо Господне, что ни одна из пуль в меня не попала.
Наконец я скатился в ров перед нашим бруствером. Сил карабкаться по крутому скосу уже не было. Я сидел, разевал рот и не мог даже крикнуть.
Кто-то мягко, как кот, приземлился рядом.
Джанко.
Он деловито ощупал меня: цел ли.
Потом крепко взял за пояс и приподнял. Поставил себе на плечо мою ногу.
Сверху перегнулся Соловейко.
— Тяни руки, мать твою!
Вцепился в запястья, рванул.
Я оказался на валу.
— Стаскивай его вниз! — услышал я голос Платона Платоновича. — Не дай бог в последнюю минуту подстрелят!
Меня сволокли за бруствер.
Всхлипывая, икая, я совал в чьи-то руки планшет.
— Вот… Вот… Всё там… Там…
Соловейко стоял надо мной, уперевшись кулаками в бока, кривил веснушчатый нос.
— Жив и в портки не наложил? — подмигнул он. — Зря, я б постирал.
Он достал из-за пазухи что-то длинное, полосатое. Сдернул с меня бескозырку, чудом не слетевшую, пока я драпал через поле.
