— Платон П-п…! — подавился я воплем.
Из разных мест кричали:
— Командира убило! Капитан погиб!
Я побежал к темной груде обломков. И чуть не разрыдался от облегчения, услышав сердитое:
— Убери лапы, Джанко! Не щупай меня, я цел!
Платон Платонович действительно был хоть и помят, но невредим. Вокруг него толкались люди. Один стряхивал пыль с мундира, другой подал фуражку. Капитан сердито осмотрел ее — и отшвырнул, козырек был расколот надвое. Еще плачевней выглядел рупор. Он лопнул в нескольких местах.
— Экая чепуха. Не рупор, а дрянь-с! — Иноземцов поглядел вокруг, быстро принял решение. — Зыченко, за мной. Будешь повторять команды.
Сказано это было боцманмату с «Беллоны», у него был голос исключительной зычности, в соответствии с фамилией.
— Остальные, по местам!
Меня, слава Богу, не заметил.
Все побежали кто куда, капитан же направился к ближней вышке. Их теперь осталось две.
Зыков влез за Платоном Платоновичем по лестнице, Джанко остался внизу.
И снова из невидимых туч послышались команды, только с хохляцким хыканьем:
— Вторая! Перенэсть охонь на шашнадцатый квадрат! Дыстаньция восемь кабэльтовых! Ухол одынадцать!
Я тоже переместился к новой «мачте». Что ж мне у кучи обломков торчать?
Вблизи было слышно, как Иноземцов отдает указание, а Зыченко во всю глотку повторяет. Грубые башмаки боцманмата и его перепачканные в земле штаны просвечивали сквозь дым.
Эта вышка индейцу тоже не нравилась. Никогда еще я не видел Джанко в таком беспокойстве. Он вцепился руками в перекладину, тряс головой. Меня, хоть я стоял прямо у него за спиной, даже не заметил.
Совсем близко разорвалась бомба, нас обоих кинуло наземь. Я-то ничего, встал как ни в чем не бывало, только в ушах звенело, а вот Джанко сидел и держался за голову.
— Ранен?
Он показал: всё кружится, ноги не держат. На лбу набухал здоровенный кровоподтек.
— Это тебя контузило. Побегу за санитарами!
Но индеец схватил меня за локтоть, показал куда-то вверх.
Я обернулся.
На лесенке, зацепившись ногами, головой вниз висел Зыченко, руки болтались, из виска торчал зазубренный кусок металла. Убило осколком!
— Боцманмат, я сказал: «Вторая, еще пол-угла на ост!» — донесся сорванный голос капитана. — Боцманмат! Где ты там? Батарея ждет!
Я набрал полную грудь воздуха.
— Втора-ая! Пол-угла на о-о-ост!
И, стараясь не задеть мертвеца, полез по лесенке. Как-то оно само вышло, безо всякого обдумывания. Надо же кому-то капитану помогать.
Невидимый лейтенант Кисельников откликнулся:
— Есть пол-угла на ост!
Я поднялся под самый помост. Иноземцов испуганно глядел на меня через люк.
— Гера, почему ты здесь? Что-нибудь с Агриппиной Львовной?
— С Агриппиной Львовной всё хорошо. Командуйте, Платон Платонович!
Он погрозил мне кулаком, однако масть легла моя, крыть ему было нечем.
— Ну, я с тобой после поговорю…
И приложился к биноклю.
Всё было, как в Синопском бою. Опять я оказался над дымом — не совсем, конечно, потому что бастионная «мачта» была сильно короче корабельной. И обзор неважнецкий, и видимость не ахти. Но французские позиции отсюда просматривались неплохо.
После нашего залпа на вражеской линии, что опоясывала Рудольфову гору, встали разрывы — будто кустики на грядке. У них там тоже всё было затянуто сплошным молоком, в нем дружно мелькнули вспышки — ответный залп.
— Почти накрыли, — пробормотал капитан. — Ну-ка, вели второй прибавить один градус, а третьей убавить! В самый раз выйдет.
Я приложил ладонь ко рту.
— Вторая, один градус прибавить! Третья, один градус убавить!
Вот теперь легло точнехонько по ихнему брустверу. Тот сызнова огрызнулся огнем, но вспышек стало меньше.
Платон Платонович сказал:
— Отлично-с! Так дер…
Я не знаю, чем Иноземцова убило — ядром или осколком бомбы. Раздался хруст, в глаза мне брызнуло горячим и мокрым, на миг я ослеп.
Протер лицо рукавом. Он был весь красный.
Я… я не хочу вспоминать то, что увидел.
Капитану снесло голову. Его туловище сползало по стулу, и выше плеч ничего не было.
Чтоб этого не видеть, я обхватил столб, зажмурился. Точь-в-точь так же вцепился я в мачту во время Синопа, когда окоченел от смертного ужаса.
— Господин капитан, прицел тот же? — кричали снизу.
Сквозь щели на меня густо текла кровь. Она была теплая.
Что-то загрохотало. Я поднял глаза. Помост опустел. Должно быть, стул вместе с телом рухнул вниз.
— Господин капитан, как стрелять? Эй, юнга, какой приказ?
Я заставил себя разжать зубы. Это было невероятно трудно. Челюсти будто окаменели. Но получилось. Губы тоже не слушались, и горло сжималось — не продохнуть. Невыносимо хотелось снова прижаться к столбу и ничего не видеть, не слышать, не делать. Главное — ни о чем не думать.
— Отлично, — просипел я без голоса. — Так держать!
Попробовал снова:
— Так держать…
Громко получилось лишь с третьего раза:
— Так держать!
— Есть так держать! — ответили мне из центра и с правого фланга.
Я влез на помост, стараясь не поскользнуться на мокром.
От вражеского бастиона летели клочья. Прицел был точный.
Наверху, оказывается, посвистывали и пули. Французские стрелки из передовых ложементов били по вышке из дальнобойных штуцеров. Одна пуля чавкнула, попав в мешок, на который я опирался. Но я не приседал и не прятался.
— Так держать! — кричал я. — Так держать!
По моему лицу текли слезы, но я не решался вытереть их правым рукавом — он был в крови Платона Платоновича. Про левую руку я как-то забыл.
Французам на Рудольфовой горе приходилось туго. Вместо очередного дружного залпа они ответили всего двумя вспышками.
Я посмотрел в другую сторону — но и там неприятельский огонь ослабел. Разрывы кустились что-то очень уж тесно. Это нас поддержала морская батарея, расположенная левее «Беллоны». Французы были вынуждены перенаправить орудия, и вскоре на нашем участке артиллерийская дуэль почти прекратилась. «Фрегат» редко постреливал из уцелевших орудий, враг так же вяло отбрехивался.
Больше мне наверху делать было нечего. Дым понемногу рассеивался, теперь наводчики могли брать прицел без подсказки. Да и какой из меня корректировщик?
