Его слова звучали убедительно, но мнения своего я все же менять не хотел. Я молча стоял, глядя себе под ноги. Он сказал:
— Мы говорим не о дамском вышивании, малыш. В нашем деле аккуратность не главное.
Мы постояли молча. Было жарко. В небе кружилась одинокая птица, в белизне жаркого пасмурного дня она парила, словно планер, в оперении были красные и ржавые тона, птица лениво скользила в вышине. Я слышал «поп, поп» пистолетной стрельбы.
— Разумеется, — сказал мистер Берман, — времена меняются, и, глядя на тебя, я думаю о новом поколении, которому, возможно, потребуются новые навыки и умения. Может быть, все будет гладко и четко, люди начнут спокойно делать свое дело, без пальбы на улицах. Нам потребуется меньше людей типа Лулу. И если все пойдет именно так, то тебе, возможно, и не придется никого убивать.
Я взглянул на него, он слабо улыбнулся в ответ.
— Как ты думаешь, это возможно? — спросил он.
— Не знаю. Судя по тому, что происходит вокруг, вряд ли.
— В какой-то момент люди начинают подбивать бабки. Числа не лгут. Человек видит числа, видит единственно осмысленные знаки. Числа образуют какое-то подобие языка, в котором буквы превращены в цифры, так что разночтений быть не может. Исчезает звучание букв, и уже не важно — щелкаешь ты языком, высовываешь его или притрагиваешься им к нёбу, произносишь «ох», «ах» или что-нибудь еще, что может отвлечь тебя или околдовать своей музыкой, а то и вызванными в мозгу образами; все это перестает существовать вместе с акцентом, ты приходишь к совершенно новому пониманию, к языку чисел, и все становится яснее ясного. Вот здесь-то и наступает время изучения чисел. Ты понимаешь, на что я намекаю?
— На сотрудничество.
— Именно. Железные дороги — прекрасный пример, ты только посмотри, что там происходило, существовали сотни железнодорожных компаний, которые грызлись между собой. А сколько теперь осталось? По одной на каждый регион страны. Наверху они создали промышленную ассоциацию, чтобы легче было действовать в Вашингтоне. Все теперь тихо, спокойно, всё работает.
Я затянулся сигаретой и почувствовал в груди и горле — ошибки быть не могло — зарождающееся волнение, будто бы во мне просыпалась какая-то сила. Ясно, что я услышал предсказание, но вот чего — неизбежного события или же задуманного предательства — я сказать не мог. А какая, впрочем, разница, если меня ценят?
— Но что бы там ни было, ты должен научиться самому главному, — сказал мистер Берман. — Что бы ни случилось, ты должен уметь постоять за себя. Я уже предупредил Ирвинга, чтобы он помог тебе. Как только они закончат, твоя очередь.
— Что? Мне можно пострелять?
Он вытянул руку, на его ладони лежал пистолет, который я купил у Арнольда Помойки. На вычищенном и смазанном пистолете не было ни единого пятнышка ржавчины; взяв его в руки, я увидел, что патронная обойма на месте, и, судя по весу, пистолет заряжен не холостыми.
— Если хочешь носить его с собой, носи, — сказал мистер Берман. — Если нет, то не клади его в ящик комода под белье. Ты способный мальчишка, но, как все мальчишки, делаешь глупости.
Никогда не забуду, как первый раз в жизни держал заряженный пистолет в руке, как поднимал его и выстрелил, никогда не забуду страх от одушевленного толчка в кость руки; он твой, в этом нет никакого сомнения, он дан тебе, дарован, как рыцарский титул, и, хотя ты не изобретал его, не конструировал, не изготовлял, он всецело твой, потому что он в твоей руке, и пусть ты не знаешь, как он работает, он все равно твой, ведь самого легкого нажатия твоего пальца достаточно, чтобы на куске бумаги в шестидесяти футах от тебя появилась дырка; и как не восхититься собой, как не влюбиться в это изогнутое, подпружиненное существо; я был потрясен, ошарашен, я ведь не знал, что пистолеты оживают, когда из них стреляешь. Я пытался не забывать наставлений, старался дышать спокойно, стоять боком к мишени, прицеливаться вдоль руки, но понадобились весь тот день и еще почти целая неделя ежедневных тренировок и множество фонтанчиков из сухой и хрупкой, как керамика, земли, прежде чем я свыкся с ним, а он привык к теплоте моей руки и начал палить, куда я захочу, как того заслуживали моя потрясающая координация, упругие руки, сильные ноги и острое зрение, прежде чем я научился легким нажатием пальца убивать любого, кто был нарисован на мишени. Несколько дней спустя я прицеливался и уже без промаха попадал в середину лба, в левый и правый глаз, в плечи, сердце, живот — куда угодно; Ирвинг подтаскивал мишень к себе, снимал ее, накладывал на предыдущую и убеждался, что отверстия совпадают. Он никогда не хвалил меня, но и не прекращал наставлять. Лулу не снизошел до того, чтобы понаблюдать за мной. Откуда ему было знать, что я собираюсь соединить технику Ирвинга с собственными талантами, что, потеряй я выдержку, сбей руку, начни стрелять с его гневливой быстротой, все равно пули попадут в те же дырки в тех же местах. Я знал, что бы он сказал, если бы увидел мои успехи, он сказал бы, что пальба по бумажным мишеням — дерьмо, пусть он попадет в человека, который поднимается из-за столика в ресторане, когда на тебя со всех сторон смотрят чужие пистолеты, громадные, как полевые пушки или могучие мортиры, тогда посмотрим, на что он годен.
Как это ни странно, то же самое отношение я заметил и у полицейского, который каждое утро открывал ворота, садился, откинувшись на стул, и крутил свои сигареты; только на второй день моих стрельб я понял, что он здесь шеф, у него на фуражке была косичка, которой не было ни у кого другого, даже у сержантов, по рукам этого немолодого брюхастого человека в рубашке с короткими рукавами можно было судить о его прежней силе; мне казалось, полицейский чин мог найти себе занятие и получше, чем собственноручно открывать ворота стрелкового тира для заплативших ему горожан и ошиваться поблизости, впрочем, в Онондаге времени у него было навалом, он вполне мог понаблюдать за мальчишкой; стреляя по мишеням, я думал об улыбающемся полицейском у меня за спиной, занятом, как и отец Монтень, мелкими делами в глухом местечке, и пусть кругозор его невелик, он доволен своей жизнью; дым от его крепкой сигареты все время напоминал мне о его присутствии, было в нем что-то от фермера, который сидит на крыльце своего дома и глазеет на проходящий мимо парад.
Впервые после приезда в Онондагу я почувствовал, что занимаюсь чем-то серьезным, эти несколько дней пальбы по мишеням так захватили меня, что по утрам я с трудом мог дождаться отъезда на стрельбище, а когда вечером возвращался голодный в отель, в ушах все еще звучало эхо выстрелов, а нос щекотало от едкого порохового дыма. Они, без сомнения, учили меня, и я теперь понимаю, что во внешне хаотичной жизни мистера Шульца все было прекрасно организовано, они терпеливо решали самые разные задачи — улаживали сегодняшние неприятности с законом и готовились к будущему; следили за своими делами в Нью-Йорке и пускали пыль в глаза жителям этого северного графства; а попутно еще и кое-какие проблемы решали или, как мистер Шульц, даже прогуливались верхом с красоткой. Чем не жонглирование, когда все предметы находятся в воздухе одновременно?! Стрелять из пистолета мне и вправду нравилось; по моим оценкам, я был самым молодым мастером стрельбы в истории преступного бизнеса, не думаю, что я тогда открыто хвалился этим, но по ночам я представлял, как за мной по Вашингтон авеню гонятся соседские обормоты, а я вдруг останавливаюсь, поднимаю руку с пистолетом в их сторону и вижу, как они тормозят, падают, спотыкаясь друг о друга, и ползут под машины, эта картина вызывала у меня в темноте улыбку.
