Но вот она подошла ко мне и обняла меня за плечо, и мы вместе стали смотреть вниз на новую, только что выведенную лошадь, и через тридцать секунд я уже снова любил ее без памяти. Недовольство мое рассеялось, и я уже корил себя за сомнение в ее постоянстве. Она сказала, что надо поужинать, и предложила поехать в Брук-клуб.
— Вы думаете, это хорошо? — спросил я.
— Будем играть свои роли, — сказала она. — Любовница гангстера и ее филёр, ее тень. Я умираю от голода. А ты?
До Брук-клуба мы доехали на такси; клуб оказался вполне элегантным заведением, большой навес, двери из цветного стекла, обитые кожей стены, темно-зеленая мебель, маленькие затененные лампы на столах и фотографии знаменитых скачек на стенах. Он был побольше Эмбасси-клуба. Хозяин взглянул на Дрю и без лишних слов провел нас к столу рядом с небольшой танцевальной площадкой. Это был тот самый человек, к которому я в случае чего должен был обратиться, но посмотрел он так, словно меня и не было, заказ делала Дрю. Она заказала креветки, холодный ростбиф, черный хлеб и салат с анчоусами, я и не подозревал, насколько проголодался. Заказала она и бутылку красного французского вина, которую я пил вместе с ней, хотя большую часть выпила она. В клубе было так темно, что если бы даже ее друзья с бегов пришли сюда, то в этой полутьме они, скорее всего, не узнали ее. Мне снова стало хорошо. Вот она сидит за столом напротив меня, мы завернуты в свой кокон света, и мне приходится напоминать самому себе, что я был с ней, что я знаю ее физически, что она кончила, когда была со мной, потому как я хочу, чтобы это повторялось снова и снова, но с тем ощущением, будто все это в первый раз, с теми же вопросами, ожиданиями и игрой воображения, будто она была актрисой кино. В этот момент я начал понимать, что человек не способен помнить секс. Можно помнить сам факт, антураж, даже детали, но собственно секс, его субстантивную правду запомнить нельзя, он по природе своей самостирающийся; можно помнить его анатомию и суждение о том, насколько он понравился, но, что он из себя представляет как вспышка бытия, как потеря, как доказательство любви, от которой сердце останавливается, будто от казни, — этой памяти в мозгу нет, только вывод, что это произошло, да силуэт, который снова хочется наполнить деталями.
А затем на эстраде появились музыканты, это оказались мои друзья из Эмбасси-клуба, та же самая группа, с той же самой костлявой хмурой солисткой, которая поверх вечернего платья без лямочек накинула пелерину. Она сидела на стуле сбоку и кивала в такт первой инструментальной пьесы; заметив меня, она улыбнулась и махнула рукой, но кивков не прекратила; я был очень горд, что она узнала меня. Каким-то образом она сообщила обо мне другим оркестрантам; саксофонист повернулся ко мне и мотнул своей трубой; ударник рассмеялся, увидев мою спутницу, и повращал палочками; я снова почувствовал себя дома.
— Это мои старые друзья, — сказал я Дрю, перекрикивая музыку, я был рад показать себя бывалым человеком, сунув руку в карман, я убедился, что не потерял тысячу долларов мистера Бермана, и тут меня осенило, что в паузу следовало бы купить выпивку для оркестра.
К концу ужина Дрю немного окосела, она сидела, положив локти на стол и подперев щеку рукой, и глупо улыбалась мне. Я уже перестал волноваться; темнота ночного клуба успокаивала, такая темнота служит убежищем, не то что обнаженная темнота настоящей ночи с неимоверным весом непредсказуемого неба; музыка была понятной и глубокой; они исполняли свои обычные песни, одну за другой, каждая казалась значимой и своевременной; каждая сольная мелодическая линия обладала ясностью истины. И так получилось, что они спели песню «Я и моя жизнь»; услышав ее, мы рассмеялись. Мы с те-е-енью идем по проспе-е-ек-ту вдвоем — пелось в этой хитрой песне; мне почудилось, что в ней содержится какое-то послание о нашей общей тайне, я бы не удивился, если бы сейчас в зал просеменил Аббадабба Берман, как всегда, я не мог чувствовать себя в безопасности, находясь вдали от мистера Шульца; Дрю хорошо придумала прийти сюда; если за нами следят, то мы правильно сделали, ужиная в его клубе; как лояльные люди мы возвращаем ему деньги, это было его владение, здесь я чувствовал себя ближе к нему, потому и перестал бояться.
Я решил впредь не волноваться и препоручить нашу судьбу импульсивным желаниям Дрю, подчиниться ей как радетельнице интересов мистера Шульца; она знала больше меня — оно и понятно, — и то, что мне представлялось ее непрактичностью, было проявлением силы ее натуры. Она на самом деле неплохо ориентировалась в этом мире и, несмотря на все свое безрассудство, была пока еще жива. И в Саратоге ей на самом деле ничего не угрожало. Да и присматриваю я за ней по заданию мистера Шульца. Я не знаю, кто предложил поездку сюда — к примеру, она могла делать вид, будто не хочет уезжать из Онондаги, а мистер Берман все же настоял на своем.
Затем около нашего столика начались танцы, и, когда она захотела потанцевать со мной, я решительно заявил, что нам пора домой. Счет я оплатил, следуя ее совету о чаевых, а уходя, оставил деньги для оркестрантов. До отеля «Грэнд юнион» мы доехали на такси и демонстративно вошли в разные двери своих сообщающихся номеров; оказавшись же внутри, с хихиканьем открыли разделявшую нас дверь.
Но спали мы каждый в своей кровати; проснувшись утром, я обнаружил на подушке записку: она уехала завтракать с друзьями. Она написала, чтобы я купил пропуск в клуб и ждал ее в полдень на ипподроме. Там же она указала номер своей ложи. Мне нравился ее почерк, она писала ровно, круглыми буквами, с почти типографской аккуратностью, точки обводила маленькими кружками.
Я принял душ, оделся и бегом спустился вниз. Два соглядатая исчезли. В гостиничном киоске я купил утренние газеты, вышел с ними на галерею, сел в плетеное кресло и прочитал их все. Жюри присяжных было уже отобрано. Защита ни разу не воспользовалась своим правом отвода. Сам суд начнется сегодня, прокурор, по свидетельствам журналистов, сказал, что суд продлится не более недели. «Дейли ньюс» опубликовала фотографию мистера Шульца и Дикси Дейвиса, беседующих голова к голове в коридоре суда. На снимке в «Миррор» мистер Шульц спускался по ступеням здания суда с широкой деланной улыбкой на лице.
Выйдя из отеля, я нашел на Бродвее аптеку с телефоном. Разменяв пригоршню мелочи, я попросил телефонистку соединить меня с номером, который я получил от мистера Бермана. До сего дня не знаю, как ему удавалось добывать телефонные номера, о которых не подозревала даже телефонная компания, но на мой звонок он ответил сразу. Я рассказал ему, что мы добрались до города в намеченное время, посетили аукцион лошадей-однолеток и что нынешний день собираемся провести на скачках. Я сказал ему, что миссис Престон встретила здесь своих друзей, глупцов, с которыми и ведет глупые разговоры. Я сказал, что накануне мы ужинали в Брук-клубе, но я решил не раскрывать себя хозяину, поскольку все шло нормально. Я говорил ему только правду, зная, что он все и так уже знает.
— Хорошо, малыш, — сказал он. — Хочешь заработать немного денег?
— Конечно, — сказал я.
— В седьмой скачке обрати внимание на лошадь под третьим номером. Выигрыш будет неплохой, и вероятность его весьма велика.
