— Конечно. Человека с такой кожей забыть невозможно.
— Он посмотрел на меня. Не хочу сказать, что в этом взгляде был вызов или что-то вроде этого. Просто он посмотрел на меня, и я поняла, что он знал, кто я такая. Так что, должно быть, я встречала его раньше. — Она сжала губы и покачала головой, не поднимая глаз.
— Вы не помните?
— Нет. Это, видимо, было ночью.
— Почему ночью?
— Потому что каждую ночь я чертовски напиваюсь.
Я размышлял.
— Вы были с Бо?
— Думаю, да.
— Мистеру Шульцу вы об этом никогда не говорили?
— Нет. Ты думаешь, что стоило?
— Мне кажется, это важно.
— Да? Ты думаешь, важно?
— Да, может быть.
— Ты сам скажи ему. Ладно? — И она поднесла бинокль к глазам, к старту уже готовился следующий забег.
Через несколько минут в ложе появился посыльный в униформе, он принес огромный букет цветов для Дрю, целую охапку цветов на длинных стеблях; она взяла их и зарделась, потом взглянула на карточку, там, как я и продиктовал, значилось: «От обожателя»; Дрю засмеялась и огляделась вокруг; а потом взглянула и наверх, за спину, на трибуны, будто выискивая того, кто бы мог их прислать. Я подозвал к себе посыльного, сунул ему в руку сложенную пятидолларовую бумажку и попросил принести кувшин с водой, что он и сделал; Дрю цветы поставила в кувшин, а кувшин — на стул рядом с собой. Она повеселела, люди в соседних ложах заулыбались и стали делать подобающие замечания, а затем появился еще один посыльный в униформе, на этот раз с таким невероятным цветочным сооружением, которое требовало целой корзины; оно напоминало дерево с цветами типа кукурузных метелок и большими веерообразными листьями; были там еще голубые и желтые колокольчики со свисающими хвостиками и карточка «Всегда Ваш»; теперь Дрю уже смеялась так, как смеются, получив поздравление с днем святой Валентины или неожиданный подарок на день рождения. Понятия не имею, ответила она джентльмену, который перегнулся через перила и спросил, какой у нее сегодня праздник. А когда пришли еще более внушительные третья и четвертая посылки, последняя состояла из нескольких дюжин роз на очень длинных стеблях, ложа преобразилась; Дрю сидела в цветочных зарослях, в соседних заинтригованных ложах царило оживление, люди вставали со своих мест, стараясь увидеть, что происходит; трибуны зашумели, со всех сторон подходили с вопросами; некоторые решили, что она кинозвезда; молодой человек спросил, можно ли взять у нее автограф; цветов у нее было больше, чем у победителя кубковой скачки, и в руках, и вокруг нее, но, что намного важнее, вокруг нее были люди, которые пришли выяснить, из-за чего весь сыр-бор разгорелся. Подошли к ней и ее друзья из лошадиного клуба, они расселись в ложе и принялись отпускать шутки, одна женщина пришла с двумя детьми, двумя маленькими светленькими девочками, подстриженными «под горшок», в белых платьицах, лентах, белых носочках и белых начищенных туфельках, милыми стеснительными девчушками; Дрю сплела для них из цветов пояски, которые девчушки держали в руках, прибежал фотокорреспондент из местной газеты и начал щелкать вспышкой; все шло хорошо, мне хотелось оставить детей в ее ложе, я спросил у матери, не хотят ли они мороженого и со всех ног бросился за ним, а по пути успел заказать в баре клубного домика пару бутылок шампанского и несколько бокалов; во избежание затруднений мне пришлось помахать перед носом бармена своим билетом и упомянуть имя Дрю, и вскоре она уже угощала прямо в ложе своих гостей, а я стоял чуть поодаль и наблюдал, как служащие ипподрома, гарцующие верхом на лошадях, бросали с дорожки взгляды в ее сторону, точь-в-точь королева в украшенной цветами ложе с девочками-фрейлинами, в честь которой гости поднимают бокалы.
Все складывалось как нельзя лучше, впереди еще было вручение коробок конфет от гостиничного кондитера; я, понятно, не хотел оставлять ее одну, и в запасе у меня еще имелись кое-какие хитрости; отступив назад, я полюбовался своей работой, она мне понравилась; все, что требовалось, — это продолжать в том же духе, как долго еще, я не знал, может, еще одну скачку, может, две, маловероятно, чтобы гангстеры-профессионалы решили исполнить приказ на переполненном ипподроме и добавить в историю великих бегов главу о необъяснимом покушении, и если они уже проверили отель, то наверняка увидели незапакованные вещи и убедились, что убегать она не собирается, но я ни в чем не мог быть уверен до конца, потому-то мне и потребовалось создать вокруг нее подвижный щит типа купола из летящих по жонглерским орбитам мячей, тысячи вращающихся скакалок, фейерверка цветов или жизней богатых малюток.
Таково было положение, и, видимо, во время пятой скачки, когда лошади неслись вдалеке и все зрители прильнули к биноклям, я почувствовал, что один бинокль из тысяч направлен не на лошадей, а в другую сторону — обладатель этого бинокля стоял внизу, на солнце, у перил, — да разве можно не почувствовать в мгновенно блеснувшем луче туннеля, сквозь который вы смотрите в глаза человека, следящего за вами, не догадаться, что, отделенные от него великим противостоянием света и тени, а также орущими толпами, вы находитесь под самым непосредственным наблюдением? Отвернувшись, я помчался по деревянной лестнице вниз, пробежал мимо кабин комментаторов, рядом с которыми стояло, на удивление, много людей и слушало дикторский отчет о скачке, хотя, чтобы увидеть все собственными глазами, им было достаточно подняться всего на несколько ступеней. На земле валялись выброшенные билеты тотализатора, и, будь я на несколько лет моложе, я бы, наверное, бросился поднимать их; как откажешь себе в таком удовольствии, когда вокруг валяется множество одинаковых листков, которые не запрещают собирать; но люди, там и сям сидевшие на корточках, переворачивавшие, поднимавшие и снова выбрасывавшие билеты, были взрослые несчастные сентиментальные неудачники, которые надеялись на чудо, на выброшенный по ошибке счастливый билет.
На солнцепеке перед трибунами я тотчас же окунулся в жару, свет слепил глаза; из-за голов орущих болельщиков я видел, как проскакали размытым комом стремительные лошади. Их было не только видно, но и слышно, слышен был топот копыт и свист плеток. Что хотели лошади в скачке — победить или убежать? Ирвинга и Микки я нашел около перил, выглядели они как заправские игроки — в клетчатых куртках, на плече у каждого футляр для бинокля, лысину Микки прикрывала панама, глаза защищали темные очки.
— Сдохла на прямой, — сказал Ирвинг. — Работает одними ногами, без сердца. Если у тебя есть сострадание, всю дистанцию ты такую скаковую лошадь гнать не будешь, — сказал он, порвав несколько билетов и бросив их в ближайшую урну.
Микки направил свой бинокль на трибуны.
— Ее ложа рядом с финишной чертой, — сказал я.
— Мы знаем. Не хватает только американского флага, — сказал Ирвинг своим свистящим голосом. — Что там происходит?
— Он счастлив видеть ее.
— Кто это?
— Мистер Престон. Мистер Харви Престон, ее муж.
