Но все это забылось, когда я начал подниматься по своей темной лестнице. Из-за сломанного замка дверь нашей квартиры была прикрыта неплотно — первое из бесконечного числа мельчайших изменений к худшему, которые вселенная претерпела за время моего отсутствия; толкнув дверь, я вошел в жалкую квартирку с низкими потолками, знакомую и одновременно нелепую со своим вздувшимся линолеумом, с покореженной мебелью и засохшим цветком на пожарной лестнице; одна стена и потолок на кухне почернели от огоньков моей матери, которые, должно быть, пылали слишком сильно. Стаканы на кухонном столе сейчас, похоже, больше не горели, столешницу покрывали застывшие белые восковые шпили, шарики и озерца с маленькими черными кратерами и колодцами, что напомнило мне макет луны в планетарии. Матери не было, хотя, очевидно, она по-прежнему жила здесь; ее кружка с длинными шпильками осталась на прежнем месте; фотография ее стояла рядом с отцовской, тело его было перечеркнуто карандашом крест-накрест, а лицо аккуратно вырезано; несколько материнских вещей висело в спальне на тыльной стороне двери, а на полке лежала шляпная коробка, которую я послал ей из Онондаги, шляпу она так и не распаковала.
В холодильнике я нашел несколько яиц, полбуханки черствого ржаного хлеба в бумажной обертке и бутылку загустевшего сверху молока.
Включив свет, я сел на пол посреди этого убежища потерянной женщины и ее потерянного сына и изо всех карманов извлек смятые банкноты, составлявшие наше богатство; я расправил каждую бумажку, сложил их в пачку, упорядочив по достоинству, и подровнял одеревеневшими ладонями; в город из Саратоги я вернулся с суммой чуть больше шестисот пятидесяти долларов, которые мистер Берман разрешил мне оставить у себя. Это была громадная сумма денег, но ее было недостаточно, нет такой суммы, чтобы оплатить счет за эту подвижническую святую жизнь, за праведность, веру и купание в кухонной раковине. Я положил деньги в мою сумку, сумку засунул в шкаф, потом нашел старые штаны с дырками на коленях, полосатую майку и мои рваные кеды со стоптанными пятками; переодевшись, я почувствовал себя лучше, сел на пожарную лестницу, закурил сигарету и начал припоминать, кто я такой и чей я сын, правда, кирпично-известняковый сиротский приют Макса и Доры Даймонд я сначала увидел глазами, а лишь потом ощутил сердцем; сдвинув сигарету в угол рта, я спустился по лестнице, повис на нижней перекладине и, отпустив руки, последние десять футов до тротуара пролетел по воздуху, только после приземления до меня дошло, что я уже не тот ловкий прыгучий мальчишка, каким был; колени и ступни почувствовали удар сильнее и больнее прежнего; я хорошо ел все это время и, видимо, возмужал; посмотрев по сторонам на любопытствующих, я пересек улицу с той медлительностью, которая требовалась мне, чтобы скрыть желание бежать вприпрыжку, и спустился по ступеням в подвал сиротского приюта Даймонд, где мой друг Арнольд Помойка, который продал мне пистолет, сидел в своем пыльном царстве и перебирал то, что пришло к нему из высших сфер целесообразности.
О мой немногословный друг! «Где ты был», — сказал он так, будто я все эти годы считал его немым; красноречивый мой друг, он тоже вырос, из него, наверное, получится громадный толстый мужчина типа Джули Мартина; он встал поздороваться со мной, с него на бетонный пол со звяканьем посыпались жестяные банки, он встал во весь свой рост, наш массивный гений, и улыбнулся.
Хорошо было снова оказаться в подвале, сидеть, курить, рассказывать небылицы Арнольду Помойке, пока он внимательно рассматривал один загадочный неорганический предмет неопределенного назначения за другим, пытаясь решить, в какую из корзин его бросить; наверху топот ног играющих приютских сирот потрясал дом до основания и навевал мне сравнение милого детского гама с журчанием родника. Я подумал, что если бы мне пришлось возвращаться в школу, то я должен был идти в десятый класс, десятка была любимым числом мистера Бермана; она содержала единицу и ноль и замыкала все числа, которые нужны для составления любого другого числа; эта мысль прошла, не задерживаясь, так бывает, когда человек обижен или болен.
Но когда я поднялся наверх в старый гимнастический зал посмотреть, не встречу ли кого из старых знакомых, к примеру черноволосую девчушку-акробатку, мое появление вызвало оцепенение детей, игры их нарушились и в зале повисла та же тишина, какой встретила меня моя улица; дети, показавшиеся мне очень маленькими, глазели на меня в неожиданно наступившей тишине; волейбольный мяч катился по натертому деревянному полу, и незнакомая воспитательница со свистком на вязаном шнурке подошла ко мне и сказала, что это не место для прогулок и что посетители сюда не допускаются.
Это был первый признак того, что мои прошлые связи прервались, что я не могу вновь войти сюда; будто бы существовало два вида путешествий, и, пока я ездил по горным дорогам в глубине штата, жители моей улицы двигались в ограниченном времени собственного существования. Я выяснил, что Бекки уехала, ее удочерила семья из Нью-Джерси, это мне рассказала одна из девчонок на ее этаже, какая теперь Бекки счастливая, у нее есть своя комната, а потом она сказала, чтобы я уходил, чтобы больше не появлялся на девчоночьем этаже; это, мол, нехорошо, и я поднялся на крышу, где, еще не зная, что люблю ее, платил моей дорогой малышке за поцелуй, и управляющий, который размечал там зеленой краской поле для игры в шафлборд, распрямился, отер пот с лица тыльной стороной руки, в которой держал кисть, и сказал мне, что я уличное дерьмо и что он считает до трех, если я не уберусь, он все говно из меня выбьет, а потом вызовет полицейских и те добавят еще.
Все это вместе, как вы понимаете, сделало мое возвращение домой малоприятным, но больше всего меня взбесила собственная уязвимость и глупость; надо же, я еще надеялся на что-то, не знаю на что, сам виноват, не сумел вовремя уехать из этого района. В последующие дни стало ясно — где бы я ни был, что бы ни делал, все знали, что я связан с преступным миром, причем знание это было не конкретным, а каким-то мифологическим. Моя известность возросла. В кондитерской, где я утром и вечером покупал газеты, на крыльце в теплые сумерки, на всей Батгейт авеню меня знали в лицо, знали, кто я такой и чем занимаюсь, и это создавало мне ореол, пусть и зловещий, но ореол, поскольку я был один из них. Мне самому были раньше знакомы такие настроения, всегда находился кто-то вроде меня, не похожий на других детей, про кого говорили, только когда он скрывался за углом, кого боялись, с кем запрещали водиться. В такой ситуации было достаточно глупо ходить в старье, которое носил когда-то мальчишка-жонглер, пора было возвращаться к гардеробу последней поры. А кроме того, я никого не хотел разочаровывать. Раз уж попал в преступный мир, выхода оттуда нет, сказал мне как-то мистер Шульц, и говорил он это без угрозы, а с жалостью в голосе к самому себе, так что, по размышлении, в этом можно было и усомниться. Но не сейчас, не сейчас.
Здесь я, конечно, суммирую горькие выводы сразу нескольких дней, сначала же я был просто ошарашен, самым страшным потрясением была встреча с матерью, которую я увидел несколько часов спустя после приезда; она шла по улице, толкая перед собой коричневую плетеную детскую коляску, и я тотчас же, еще издалека, понял, что ее прежняя милая рассеянность приобрела зловещий характер. Ее седые нечесаные волосы развевались на ветру, и, чем ближе она подходила, тем сильнее крепла во мне уверенность, что, не прегради я ей путь и не заговори с ней, она пройдет мимо, не узнав меня. Даже когда я встал у нее на пути, она сначала разозлилась, что коляска уперлась в какое-то препятствие, затем подняла на миг глаза, я чувствовал, что она почти не видит меня, что в первые секунды поняла только необходимость всмотреться, и только потом, после бесконечной паузы в биении моего сердца, я снова вернулся в сознание статной, сумасшедшей Мэри Бихан.
