— Вот это, и ни пенни больше, — сказал он, бросая деньги через стол.
Когда мы уходили, женщина, закрыв голову руками, плакала на кушетке. У двери ждала машина. Мистер Берман приказал мне садиться и сел в машину сам. Водителя я не узнал.
— Поезжай тихо и спокойно, — сказал ему мистер Берман. Мы проехали по Бродвею, по Восьмой авеню мимо «Мэдисон-Сквер-Гарден», а затем на запад, к реке, мимо доков, что на какой-то миг испугало меня, пока я не понял, в чем дело; мы миновали пристань на Гудзоне, где на колесный пароход садились экскурсанты, а затем направились по 42-й улице снова к Восьмой авеню и так далее, делая большой прямоугольник вокруг района, который называется Дьявольской Кухней — вверх-вниз, с востока на запад — три или четыре раза; наконец, мы остановились в Ист-сайде на одной из 40-х улиц неподалеку от пакгаузов. Через несколько домов впереди, на южной стороне улицы, напротив кирпичной церкви, соединенной со школой и школьным двором, стояла машина мистера Шульца.
Водитель не выключил мотора. Мистер Берман закурил сигарету и сказал мне следующее:
— Мы не можем позвонить Председателю по телефону. Не будет он говорить ни с кем из нас и лично, даже с Дикси Дейвисом, который все равно сейчас в Ютике, там расследуют прискорбную смерть нашего дорогого коллеги. По-моему, ты единственный, кто способен проникнуть к нему. Но ты должен хорошо одеться. Умойся и надень чистую рубашку. Ты навестишь его для нас.
Я тут же утешился. Дескать, и я принимаю участие в кризисе.
— Это мистер Хайнс? — спросил я.
Он вынул блокнот, написал адрес, вырвал листок и протянул его мне.
— Подожди до воскресенья. По воскресеньям он принимает людей у себя дома. Можешь сказать ему, где мы находимся, если у него будут новости для нас.
— Где?
— Насколько я могу судить, мы будем жить в отеле «Саундвью» в Бриджпорте, штат Коннектикут.
— Что я должен сказать ему?
— С ним очень легко и приятно говорить. Но говорить тебе ничего не придется. — Мистер Берман снова вынул пачку денег. На сей раз, сняв резинку, он начал отсчитывать банкноты с той стороны, где у него лежали тысячедолларовые бумажки, и, отсчитав десять, отдал их мне. — Прежде чем пойдешь к нему, положи их в белый конверт. Он любит белые конверты.
Я сложил десять тысяч долларов и сунул их в нагрудный карман. Но они выпирали, и я все время приглаживал карман. Мы молча сидели, глядя на черный «паккард». Я сказал:
— Наверное, сейчас не время обсуждать личные дела.
— Нет, не время, — согласился мистер Берман. — Может, тебе стоит поговорить с падре, когда он закончит беседу с мистером Шульцем. Может, тебе больше повезет.
— А что там делает мистер Шульц?
— Он просит безопасного убежища. Он хочет, чтобы его оставили в покое. Но, насколько я могу судить, хотя сам и не верю в Бога, они могут дать ему причастие, благословение и прочее, но предоставление убежища — это не церковное таинство.
Мы смотрели через лобовое стекло на пустую улицу.
— Что у тебя стряслось? — спросил он.
— Мать моя болеет, и я не знаю, что с ней делать, — ответил я.
— Что с ней?
— Разум помутился, ведет себя как сумасшедшая, — сказал я.
— В чем это выражается?
— В безумных поступках.
— Она причесывается?
— Что?
— Я спрашиваю, волосы она причесывает? Пока женщина причесывает волосы, можно не беспокоиться.
— С тех пор как я вернулся, она причесывается, — сказал я.
— Тогда, похоже, дела ее не так уж плохи, — сказал он.
Глава восемнадцатая
Я бы солгал, если бы стал утверждать, что не думал о десяти тысячах долларах, лежащих у меня в кармане, о том, что мог сделать, если бы просто улизнул с ними — собрал сумки, привел мать на вокзал, сел на поезд и уехал бы очень далеко, боже мой, десять тысяч долларов! Я помнил рубрику «Деловые возможности» в «Онондага сигнэл» — за треть такой суммы можно купить ферму в сотни акров, а раз это так в одной части страны, то почему должно быть иначе в другой? А еще мы могли бы купить магазинчик или кафе, что-нибудь надежное, работать, прилично жить, а в часы отдыха мечтать о будущем. Десять тысяч долларов — это целое состояние. Даже если просто положить их в сберегательный банк ради процентов.
Но я знал, что не сделаю ничего подобного; я, конечно, не знал, что меня ждет, но чувствовал, что природа моего делового призвания еще не определилась; заурядный вор — незавидная перспектива, я до такого еще не опустился, и кто бы ни осенил мою жизнь, он выбрал меня не для трусливого предательства. Я попытался представить, что бы подумала Дрю Престон. Она бы даже не поняла такую мелочность, и совсем не по моральным соображениям, просто столь извилистый путь не мог идти в верном направлении. А где это верное направление и куда оно ведет? К трудностям. К агонии. Именно в этом направлении я продвигаюсь с той самой первой поездки на трамвае в контору мистера Шульца на 149-й улице.
Так что, лелея воровские мысли, я не придавал им особого значения; мне важно было сберечь невероятную сумму денег, мои честно заработанные шестьсот долларов я положил в свой чемодан, который поставил на шкаф в спальне, но в данном случае такой способ хранения явно не годился, я лег на пол и сунул руку в дырку с тыльной стороны дивана, из которой вываливалась труха; сделав в вате небольшое углубление, я свернул деньги трубочкой, закрепил трубочку резинкой и засунул ее в дыру. И следующие три дня я почти не отлучался из дома: мне казалось, что одним выражением лица я могу ненароком выдать свой секрет, что люди увидят деньги в моих глазах, но, главным образом, я не хотел оставлять дом без присмотра; купив еду, я тут же мчался домой; если мне хотелось подышать свежим воздухом, я усаживался на пожарной лестнице; а вечером, после ужина, я внимательно наблюдал за тем, как мать зажигала один из своих памятных стаканов; после моего возвращения она снова вернулась к этому занятию и зажигала по одному огоньку каждый вечер; раз она зажигала свои огоньки, значит, в этом, видимо, был для нее какой-то смысл.
На второй день я купил за пенни в кондитерской белый конверт, а утром следующего дня помылся, причесался, надел чистую рубашку, но, не рискуя ехать в Манхэттен разодетым и с деньгами в кармане, я надел брюки от моего полотняного костюма, а сверху — пиджак «Шэдоуз» темной стороной наружу и отправился в центр надземкой по Третьей авеню. Я бы голову дал на отсеченье, что, кроме меня, в поезде никто не вез десять тысяч долларов в кармане брюк, — ни солидные рабочие, которые одновременно покачивались на плетеных сиденьях, ни открывающий двери кондуктор, ни водитель в передней кабине; не было никого, — разве что там мог случайно оказаться чересчур любознательный школьник, — кто бы знал, чья рожа изображена на тысячедолларовой банкноте. Если бы я встал и объявил, что везу такую сумму, люди бы отодвинулись от меня, как от чокнутого. Эти досужие размышления в конце концов так подействовали на мои нервы, что я вышел на остановке «116-я улица» и на свои собственные деньги проехал в такси через весь город до Восьмой авеню, где находился дом Председателя Джеймса Дж. Хайнса.
