А теперь я хочу заявить, что твердо знал: пока кое-какие нити находятся в моих руках, кровопролития я не допущу. Понимаю, что это звучит самонадеянно, и поэтому приношу свои извинения всем родственникам мистера Дьюи, его наследникам и соратникам, понимаю их чувство отвращения, но не вижу причин скрывать правду о своем неустроенном и одиноком детстве.
Странно, но хуже всего я чувствовал себя с мистером Берманом, мой рассказ о признании Дрю Престон именно в тот момент он, видимо, воспринял как предательство, как свой крах, это был конец его планам, его воспитанник не попадет в новое, придуманное им царство, где правят числа, где они заменили язык, где переписана книга. Он сказал мне однажды, этот аккуратный маленький горбатый человечек: «В книге говорится, нет, я скажу это по-иному, возьми числа, смешай их и разбросай, а потом собери и вновь сделай из них буквы, и тогда ты получишь совершенно новую книгу, новые слова, новые идеи, новый язык, который тебе предстоит усвоить, с новыми значениями и новыми событиями». Опасное высказывание, если его обдумать, высказывание об Иксе, неизвестном числе, значение которого он терпеть не мог.
Но в его последнем взгляде на меня поверх очков — карие глаза его расширились до голубого окоема — я заметил отчаянный упрек и мгновенное понимание. Какой крохотный у нас ум, как он оскорблен внешним хаосом; этот маленький человечек, калека, прожил яркую жизнь, пользуясь всего одним своим талантом, со мной он всегда был добр и осторожно назидателен. Сейчас я спрашиваю себя, неужели единственное слово могло столь многое изменить, неужели он был против того, чтобы Шульц ушел, зная свое истинное положение, как и Бо Уайнберг; его, конечно, можно было лишить этой чести, он мог и не узнать, что его погубило. И все же я сейчас думаю, мистер Шульц все понимал, может, поэтому он так и афишировал свое желание покончить с прокурором, самоубийственный шаг при любом исходе, как он это сам признал, я просто подсказал ему слова, которые он давно подыскивал для выражения снедавшего его чувства; в свои тридцать три, тридцать пять он уже миновал возможность помилования, миновал ту точку, в которой встретились все элементы его погибели, жизнь его была отсрочена на длину горящего бикфордова шнура.
Тогда мне казалось, будто я передаю сообщение от одного близкого человека другому, сообщение, которое нельзя не передать, хотя я и пытался его утаить, что он и понял, а потому избил меня. Я прекрасно знал их обоих. Она снова превратила меня в мальчишку, живущего в гудящем пространстве между ними: Ты скажешь ему, ладно, произнесла она, поднося к глазам бинокль, и в линзах отразились стремительно скачущие маленькие лошади.
А теперь настал черед моего отчета, поздний вечер все в той же задней комнате «Лакомств» с бледно-зелеными стенами и развешанными через равные промежутки тусклыми зеркалами в рамах; линии рам напоминают лаконичные контуры современного небоскреба; иерархия дуг вызывает в памяти хор симпатичных девушек, стоящих на разноуровневых станках; мы все сидим хмурые за тем же самым дальним столом с безупречно чистой скатертью; добрался я туда уже очень поздно, ужин кончился, перед ними теперь не тарелки, чашки и блюдца, а вожделенные тонюсенькие ленты арифмометров — полночь; я заметил это по синим неоновым часам над баром, когда входил, полночь, момент истины сошелся с моментом милосердия. Полночь, самое подходящее имя для Бога.
И этот миг оказался мигом моего окончательного единения с ними, я один из них, их доверенное лицо, их коллега. Прежде всего меня захлестывает чувство творческой полноценности, сладость знания своего дела. Во-вторых, злое удовлетворение заговорщичеством, ты начинаешь чувствовать его силу, уже просто планируя убить человека, который в это время может целовать свою жену, чистить зубы или читать на ночь. Ты — посланник из вечного мрака, ты выведешь его из неведения, он заплатит жизнью, чтобы узнать то, что знаешь ты.
Каждое утро он выходит из дома в одно и то же время.
Когда именно?
Без десяти восемь. У подъезда стоит машина, двое людей в штатском встречают его у дверей и идут с ним, а машина едет следом. Они прогуливаются вместе до 72-й улицы, где он заходит в аптеку «Клэридж» и звонит там из автомата.
Каждый день?
Каждый день.
Там два телефона-автомата, слева, сразу за дверью. Пока он звонит, машина ждет у тротуара, а телохранители стоят у двери снаружи.
Они ждут снаружи? Это мистер Шульц хочет знать.
Да.
А что внутри?
Справа, как входишь, фонтанчик. У стойки можно позавтракать. Каждый день у них есть что-то новенькое.
Народу много?
Никогда не видел больше одного-двух человек в этот час.
А что он потом делает?
Он выходит из будки, машет рукой человеку за стойкой и уходит.
И сколько времени он проводит внутри?
Не больше трех-четырех минут. Он звонит всего один раз, причем в свою контору.
Откуда знаешь, что в контору?
Слышал. Я зашел вслед за ним посмотреть журналы. Он говорит им, что надо сделать. То, что он придумал за ночь; у него есть маленький блокнот, и он читает оттуда. И задает вопросы.
Почему он звонит не из дома? Это говорит мистер Берман. Да еще по дороге на работу, когда он и так увидит своих подчиненных через пятнадцать-двадцать минут?
Не знаю. Может, чтобы работали получше.
А что, если он боится подслушивания? Это уже Лулу Розенкранц.
Окружной прокурор?
О подслушивании он все знает, просто хочет исключить даже маленький риск и поэтому не звонит из дома.
Он все время встречается со свидетелями, говорит мистер Шульц. Он очень осторожен, прячет их, чтобы никто не догадался, откуда писк идет. Знаю я этого сукина сына. Лулу прав. Он риска избегает.
А как он возвращается? — спрашивает мистер Берман.
Он работает допоздна. Возвращается когда угодно, иногда даже в десять. Подъезжает машина, он выходит и через секунду уже в подъезде.
Нет, малыш все верно высчитал, говорит мистер Шульц, выбираем утро. Надо поставить пару людей с бесшумными пушками у стойки, пусть пьют кофе. Оттуда есть выход?
Есть задняя дверь, которая ведет в подъезд здания. Можно спуститься в подвал и выйти на 73-ю улицу.
Ладно, говорит он и кладет руку мне на плечо. Ладно. И я чувствую ее тепло и ее тяжесть; она похожа на отцовскую руку, знакомую, такую тяжелую, такую уверенную; он буквально излучает признательность; я вижу, как он усмехается, обнажая крупные зубы. Мы им покажем, что значит нельзя, верно? Мы им покажем, что для нас нет невозможного. А сам я буду безвылазно сидеть в Джерси и сделаю вид, будто удивлен, хотя и не испытываю огорчений по поводу смерти этого ублюдка. Верно я говорю? Он сжимает мое плечо и поднимается на ноги. Они еще скажут мне спасибо, говорит он мистеру Берману, они еще будут благодарить Немца за предусмотрительность, попомни мои слова. Вот что значит гибкость, Отто. Вот что это значит.
