Он одергивает жилет и идет в сортир. Наш стол стоит в правом бледно-зеленом углу. Я сижу лицом к стене, спиной к двери, ведущей в бар, но у меня есть то преимущество, что травленое зеркало позволяет мне видеть коридорчик, прилегающий к бару, лучше, чем если бы я сидел лицом к двери. В этом странная сила зеркал, которые способны показать вам то, что по-другому и не увидишь. Я наблюдаю за отражением голубого неона часов, ползущим по полу в темную таверну, — оно чем-то напоминает лунный свет на черной воде. И вдруг вода словно покрывается рябью. В тот же миг я слышу, как тряпка бармена шлепается на цинковую стойку под пивными кранами. И вот я слышу, как входную дверь открыли, а потом закрыли с неправдоподобным тактом.
Как я узнал? Как? Как почуял первые взмахи серпа, которые открывают убийственную жатву? Может, я верил, что наш заговор, точно дьявольское наваждение, вызвал к жизни зловещие призраки, и они обрушились на нас, готовые разнести всех на куски? Есть первый миг предчувствия, его ощущаешь спиной, чуть наклоняешься на стуле вперед и ждешь, весь напрягшись.
Бесшумные пистолеты, говорит Лулу, размышляя о будущем деле. Мистер Берман поворачивается на стуле, чтобы посмотреть на дверь, Ирвинг следит взглядом, как я встаю. Я обратил внимание, что редкие волосы Ирвинга тщательно причесаны, волосок к волоску. Затем я уже в коротком коридоре, который ведет на кухню. Я нахожу дверь в мужской туалет. В нос мне ударяет соленая вонь общественной уборной. Мистер Шульц стоит у писсуара, широко расставив ноги и уперев руки в бока, так что полы пиджака топорщатся, и его моча дугой падает в сосуд, слышен громкий пенный звук истомившейся плоти. Я пытаюсь сказать ему, что такой фокус ужасно устарел. А когда я слышу выстрелы, то мне вдруг кажется, что его убило электрическим током через пенис, что он совершил ошибку, о которой я читал в книге — если человек мочится в грозу, молния золотой змейкой может ужалить его и взорвать, как бомба.
Но он не убит электротоком, он втиснулся вместе со мной в тесную кабинку, я стою на крышке унитаза, он упирается в меня плечом, суетливо вынимает пистолет из-за пояса; я даже не уверен, что он знает о моем присутствии, он держит пистолет дулом вверх, а другой рукой — потрясающе! — пытается застегнуть ширинку; мы не вслушиваемся в выстрелы, нас качает от них, они звенят в ушах, они звучат в них рвущим душу несчастьем; я запускаю руку в карман своего пиджака «Шэдоуз», мой пистолет застрял в подкладке, и мне приходится с силой вырывать его оттуда, я безжалостен, как мистер Шульц, теперь я чувствую запах пороха, горький сернистый дух выползает из-под двери, будто ядовитый газ; и в этот момент до мистера Шульца, должно быть, доходит, что защиты ему здесь никакой, что его убьют в кабинке туалета, ударом запястья он вышибает дверцу и рывком открывает туалетную дверь; я вижу, что он кричит, из него исторгается великий бессловесный крик ярости, он выпрыгивает в коридор и поднимает руки для стрельбы; через две двери, открытые ветром выстрелов, я вижу черные овалы пота у него под мышками; я вижу, как он наклонился вперед и исчез; я вижу бледно-зеленую стену коридора; я слышу глубокий рев нового калибра; и тут он снова появляется и, шатаясь, исчезает опять, оставляя на стене потрясающую карту проделанных в нем дырок, двери медленно закрываются.
Вы не знаете настоящей жизни, если у вас в ушах не звучали выстрелы, в таком состоянии вы способны на все, для вас нет законов; в кабинке почти под потолком прорублено крошечное оконце; ухватившись за цепь бачка, я добираюсь до оконца; оно открывается вовнутрь, оконце слишком маленькое, чтобы пролезть в него, поэтому, подтянувшись, я просовываю в оконце ноги, сначала одну, потом другую, а затем, извиваясь, бедра и чувствительные после побоев ребра; вытянув, как тонущий в пучине Бо, руки над головой, я отталкиваюсь, скольжу вниз и падаю на землю, покрытую угольным шлаком, вот я касаюсь ногами земли, меня пронзает острая боль, я вывихнул лодыжку, угольная крошка впилась мне в ладони. Сердце, кажется, сошло с ума, оно бешено бьется, меняет ритм, бродит по груди и останавливается в горле. Больше я ничего не слышу. Хромая, я бегу по переулку, сжимая, как настоящий гангстер, в кармане пистолет, выглядываю из-за угла; от «Мясных лакомств» отъезжает машина с выключенными огнями; проехав квартал, она как бы в раздумье останавливается, а потом исчезает во мраке улицы; я жду, но она больше не появляется. Мне не видно, свернула ли она на другую улицу; я схожу с тротуара в канаву, длинная окраинная улица под трамвайными проводами, насколько хватает глаз, пустынна.
А теперь я слышу только собственные беспрерывные рыдания. Открываю дверь бара и заглядываю внутрь. В голубых отблесках бутылок плывет дым. Голова бармена появляется над стойкой, он замечает меня и будто бы сам себя обезглавливает, это смешно, страх смешон; я прохожу мимо бара внутрь, поворачиваю, позади небольшой коридорчик, мне не хочется заглядывать в комнату — о, какой скверный воздух, пропахший гарью и пропитанный кровью, — я не хочу видеть это кровавое месиво, я не хочу заразиться этой невесть откуда взявшейся чумой. Как же я в них разочарован, я заглядываю внутрь, чуть не наступаю на Ирвинга, который лежит лицом вниз, так и не выпустив пистолет из рук, одна нога согнута, словно он все еще преследует врагов, я переступаю через него; Лулу Розенкранц сидит пригвожденный к стене, он так и не сумел встать со стула, стул наклонен назад, как в парикмахерской, голова Лулу опирается о стену, волосы торчат в разные стороны, он готов стричься, его сорок пятый калибр покоится в открытой ладони на коленях, будто пенис; Лулу уставился в потолок в слепом напряженном усилии мастурбации; разочарование мое нестерпимо, горя нет, а лишь досада, что их убили так просто, будто они своей жизнью и не дорожили вовсе; мистер Берман лежит на столе, горбатая спина натягивает клетчатую материю пиджака, на котором расползается пятно крови, руки его раскинуты, щека прижалась к столешнице и придавила очки, одна дужка торчит из-за виска; мистер Берман меня тоже предал; мне скверно, я снова чувствую себя безотцовщиной, новая волна безотцовщины накатывает на меня, их не стало так быстро, словно и не было никогда нашей совместной бандитской жизни, словно общение лишь иллюзия, случилось одно, потом другое, я сказал, он сказал, а на самом деле то была мимолетная ухмылка Смерти, ее мгновенный расчет с нашей гордыней, с нашей верой в то, будто мы существуем во времени, будто мы что-то большее, чем задутое пламя, тонкий дымок или многозначительное молчание в конце песни.
Мистер Шульц, лежавший на спине, был еще жив, глаза его смотрели на меня спокойно. Серьезное лицо блестело от пота, одну руку он засунул за жилет, как Наполеон на знаменитом портрете; он столь величественно владел собой, что я сел на корточки и заговорил с ним, считая, что он в ясном сознании, но я ошибся. Я спросил его, что я должен сделать, может, вызвать полицию или отвезти его в больницу, я был готов исполнить любой приказ; понимая серьезность его состояния, я все же в глубине души надеялся, что он попросит меня помочь ему встать на ноги или же вывести его отсюда, во всяком случае, решать, что и как, должен он. Он смотрел на меня по-прежнему спокойно, но не отвечал, он так глубоко переживал случившееся, что даже не испытывал боли.
Вдруг послышался голос, что-то вроде шипения горького дыма, шепота, слишком слабого, чтобы его разобрать, но губы мистера Шульца не двигались, он только безучастно смотрел на меня, будто — понимая мое состояние — приказывал прислушаться; я судорожно искал, откуда доносится звук — пугающий, прерывистый; сначала я решил, что это мое собственное шмыгание носом; вытерев нос и глаза рукавом, я затаил дыхание, но голос зазвучал вновь, от ужаса колени мои подогнулись; повернувшись, я понял, что это со стола говорит гримаса Аббадаббы; я закричал, мне показалось, что со мной беседует мертвец.
