Александр не мог глазам своим поверить и едва не свалился с коня, летевшего рысью.
Сам покойник, за которым они прискакали сюда, стоял на крыльце большого дома, опираясь на руки и плечи хозяев. И, подскочив к воротам, Александр спрыгнул с Аера, упал лицом в снег, тотчас поднялся и побежал, будто мальчик, к своему живому оруженосцу-отроку. И пока он бежал, ему до тех пор не верилось в сие чудо, покуда Савва не крикнул ему слабым криком:
— Славич!
— Саввушка! — отозвался Александр, подбежал и подхватил Савву, шагнувшего из объятий хозяев дома в объятия князя.
Глава двадцать третья
НАШИ СЛЕЗЫ
Вот уж дал мне Господь мучений в Узмени! Мало того, что раны мои продолжали терзать меня невыносимой болью и лишь мало-помалу стали заживляться, а тут еще выпал сей день сражения, которое проходило у меня под боком, а я никак не мог в нем участвовать! Сия мука похлеще любых болестей оказалась. Едва только пришло известие о том, что Александр и Андреяш схлестнулись тут, на льду Чудского озера, дом доброго Гущи опустел, и надолго. А я лежал тут, всеми позабытый и покинутый, одинокий израненный боец. Ох и тошно мне сделалось, братцы, ох и сумрачно! От бессилья своего, от неподвижности израненного тела хотелось мне воспарить и улететь — туда, туда, где хряск расщепляемых костей и звон железа, где стоны и крики, и веселье битвы. И слезы отчаяния покатились из глаз моих, всего меня затрясло от горя, я плакал, как малое дитя, осознающее свою слабость перед властью и всесильностью взрослых, не позволяющих тебе делать то, чего тебе так безумно алчется. Я хватал себя ладонью за лицо, и ладонь моя погружалась в горячую лужу горьких слез.
Но слезы только у баб неиссякаемы. У нашего брата их запасы скудны и быстро кончаются. Так и у меня. Все еще дрожа от отчаяния, я уже чувствовал, что глаза не могут более источать горькую влагу. Отсморкавшись в припасенную для меня льняную ширинку, я тщательно вытер себе засморганную рожу, несколько раз вздохнул и постарался успокоиться. Но сердце стучало сильно, ударяя в голову, особенно за ушами, где так и слышались тугие удары. И откуда только взялось во мне крови, чтобы снова так ходить и стучать по голове? Казалось, вся моя жильная жидкость из ран источилась, а поди ж ты, за шесть дён, что миновали от Мостовского сражения, новой крови во мне достаточно народилось.
Так я лежал тихо, стараясь думать о Боге и молиться Ему. Но это только у тебя, Славич, хорошо, легко получается — взять да и отдать себя всего целиком молитве. Но на то ты и есть солнце земное, а мы, грешные, сплошь из глины соделаны, нам не просто очеса свои небу поднимать, вся наша жизнь глиняная в телесах зудит, только ее малость смиришь да притопчешь — она наново распрямляется, и уже всего хочет, всего осязаемого, чувствительного, горячего.
Немного обессилев после слез и рыданий, я даже стал помаленьку задрёмывать. И настолько мое присутствие в доме умалилось, что наглая мышь, вылезя из свой укромной норы, пошла бродить по углам и закоулочкам дома с таким же важным видом, как иная жена ходит по торгам, перебирая товары, прицениваясь и приторговываясь.
— Али тебе мало ночи, чтобы скрестись да мышинствовать? — спросил я ее, но она даже и бровью не повела, как будто чуя во мне безопасного и неподвижного подранка. — Э-эй! К тебе обращаюсь, плюгавка подпольная! Ты откуль такая дерзкая тут? Уж не с кошачьих ли похорон явилась?
Нахалка остановилась и принюхалась к моему голосу, шевеля мелкими усишками. Не иначе как упоминание о кошках огорчило ее.
— А кстати, — продолжал я разговаривать с мышью, дабы хоть как-то отвлечься от горестных мыслей о битве и о своем бессилии, — где там пропадает гущинский котофей? И как он, супостат эдакий, прозевал мышье вторжение! Где ты там, Котяй Мурлыныч? Нечто тоже сбежал на битву глядеть?
Так молвив, я вновь пригорюнился — даже ничтожная кошачья четвероногость и та может позволить себе пойти и хотя бы издали понаблюдать за сражением, а я лишен и этой возможности. И вновь меня стало трясти от обиды, но уже бесслезно, сухо колотило. Не упомню, сколь долго сие продолжалось. Умная мышь, перестав беготать по полу, присела, приподнялась и внимательно смотрела на мои страдания. Вдруг ее всю передернуло, и не успел я глазом моргнуть, как она стрелой улетела в дальний угол и исчезла. Тотчас нашлось и объяснение ее бегству — великий гущинский кот львиным шагом выступил из-за двери и направился в середину клети, в которой я лежал на широкой постели под образами. Одарив меня коротким великокняжеским взглядом, кот столь же небрежно муркнул в мою сторону, сел на самом почетном месте посреди помещения и взялся неторопливо вылизываться, будто только что пообедал, по меньшей мере, дюжиной мышей. Успокаиваясь, я наблюдал, как он прихорашивается, как любовно и старательно облизывает свои полосатые доспехи до сверкающего блеска.
— Ты-то хоть видел, кто там кого одолевает, Котяйка? — спрашивал я его, но не удостаивался ровным счетом ни малейшего ответа. — Экое в тебе, братишка, равнодушие. А ведь ты, как ни крути, являешь собой образ и подобие того самого льва, который изображен на стяге нашего князя Александра. Только что тот золотой, а ты полосатый.
Он продолжал долго и тщательно приводить в порядок свои шерстяные кольчуги, не обращая на меня никакого внимания, а у меня, как на грех, рана в правой стороне груди стала ни с того ни с сего наливаться болью, все сильней и сильней, хоть криком кричи. Поскольку людей вокруг меня не наблюдалось, я мог позволить себе от души постонать, ибо от боли аж задыхаться стал. И так я лежал и стонал, а котофей все вылизывался и вылизывался, являя полное равнодушие ко всем моим страданиям. И это длилось бесконечно долго.
Наконец кот удовольствовался произведенной чисткой, внимательно посмотрел на меня, снова муркнул и вспрыгнул тяжело на мою постель. На мгновение замер, будто прислушиваясь к чему-то, и вдруг, прошагав прямо по мне, улегся рядом, плотно прижавшись спиной ко мне справа, именно там, где горело болью. Я хотел было прогнать его, но он так громко и уютно зарокотал, что я передумал, а еще через некоторое время — чудо! — нестерпимая боль в груди стала стихать, смиряться и вновь сделалась такой же необременительной, какой была утром. Кот уже не рокотал, забрав мою боль и уснув, а я боялся пошевелиться, чтоб не спугнуть моего полосатого лекаря.
Так мы лежали, и кот спал, а я старался дремать, хотя душа моя все равно стремилась на лед Чудского озера, к тебе, светлый мой Славич. Когда прибежал мальчонок Ратмиша, я дремал, но при виде его мигом встрепенулся, спугнув кота, который сонно отполз от меня.
— Ну как там? — спросил я Ратмишу.
— Бьются покуда, — ответил мальчик.
— И кто ж да кого ж одолевает?
— Неясно. Но положено на Бога надеяться, и тогда непременно победят наши.
— Гляжу, мудрый ты, Ратмир-Алексей.
— Ты не томись тут, как только наша победа наступит, я стрелой прилечу к тебе с известием.
Он подкормил меня пирожком с грибами и морковкой, рассказал о том, как его снова обижал родной сын Гущи Увет, и вскоре он опять умчался на берег озера, оставив меня одного.
