Однажды на холме над Клещиным озером они встретились — юный князь и пекущийся о нем монах. Александр любил бывать здесь один, видели, как он то молился, то просто сидел и смотрел на просторы озера. Алексий, когда выдавался случай, тоже взбирался сюда и сиживал, надеясь на случайную встречу. И вот она произошла.
Он уж собирался вставать и уходить, как вдруг прямо перед ним будто стройное деревцо выросло…
— Александр Ярославич!.. — вскочил Алексий.
— Благослови, иноче, — склонил тотчас свою русую голову княжич, выставив пред собою две лодочки ладоней, сложенные одна на другую.
— Благословляю во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — дрогнувшим голосом промолвил монах, осеняя княжича Божьим благословением. Он хотел сказать ему о том, что непрестанно молится о его счастливой участи и будущих великих подвигах, но почему-то вместо этого пробормотал:
— Засиделся я тут, прости, княже, поспешу в обитель… Храни тебя Бог, солнце ты светлое…
И, покинув Ярославича, поспешил по крутому склону вниз, в сторону Переяславля. Таков и остался единственный в его жизни разговор с Александром. Как же он потом ругал себя за это постыдное бегство! Оправдывался перед собою, что, мол, раз уж княжич любит на том холме один постоять, то нельзя было мешать ему, но другой голос говорил: «А и ничего бы не рухнуло в мире, если бы хоть несколькими словами еще перемолвились». Ведь не было в любви Алексия к Александру никакой корысти, ничего такого, чего стыдиться следовало. Это была любовь к рассвету, к пению птиц, к дыханию трав и свежему ветру, к белоснежным облакам и морозной зиме, к чистым дымам над жилищами, к ласковым очертаниям крыш и куполов, ко всему тому, что наполняет сердце русского человека радостью о красоте и полноценности человеческого мироздания, созданного Творцом Небесным. И юный княжич в представлении инока являл собою чудесный венец сих творений.
Недолгое счастье кончилось внезапным и страшным предзнаменованием. В год 6745 от Сотворения мира
[7]
Пасха была на редкость поздняя — аж в последний апрельский день. Снег сошел за две недели до нее, и все уж расцветать взялось, как вдруг в Страстную пятницу, среди ясного солнечного дня, налетел вихрь, нагнал исчерна-синих, будто гнилых, туч, на небе нагромоздилось одно на другое, ударилось и настелило на землю белую снежную постель, а потом посыпалось из туч что-то черное и со стуком стало падать поверх этого белоснежья… Глянули и ахнули в ужасе — птицы! Полным-полно мертвых птиц — черных и серых на белой простыне снега. Скворушки и дрозды, зуйки и мелкие дятлы, стрижи и бекасы, щеглы и снегири, а уж воробьев, синичек, мухоловок, поползней и всякой прочей чечёточной мелкоты — россыпью. Даже крупные — галки, вороны и грачи попадались. И всё сплошь — падаль…
Случаи таковые бывали и раньше, но во времена баснословные, и на своем веку никто еще такого ужасающего изумления не помнил. Весь остаток дня торопливо собирали мертвых птиц и мешками сносили в ямы, чтобы поскорее закопать и не видеть. В тот же вечер игумен Иадор призвал к себе инока Алексия и сказал ему, чтобы тот собирался сразу после Светлого Христова Воскресения в дальний путь.
— Вот что, Алёшенька, — неожиданно ласково обратился к иноку игумен, — тебя одного решил благословить я на важнейшее хожение. Сегодня под утро было мне видение — огромная туча именем Батый надвинулась на нас и всё смяла, всё пожгла на Русской земле. И стала истреблять русичей, желая уничтожить всех без остатка. И лишь пасхальным огнем от живоносного Гроба Господня можно спастись. Так что ступай, Алёша, дойди пешком до Святого Града, где Господь наш страдал и воскрес. До будущей Пасхи с лихвой тебе есть время добраться. Возьми Святого Огня, что в Великую субботу на Гробе Господнем сам возжигается, и спеши с ним назад, к нам. Возможно, успеешь спасти нашу землю от полной погибели.
Так, по благословению игумена Иадора, инок Алексий стал паломником во Святую Землю, и в самый день главного праздника, в Светлое Христово Воскресенье, утром, отправился в неблизкий путь. Пятеро братьев обители вместе с настоятелем проводили его до ворот монастыря, с каждым он расцеловался и шагнул за ворота в новую для себя жизнь — пешую.
Снег Страстной пятницы продержался только до Пасхи, и теперь уже было сухо, почти не грязно на дорогах. Ходко шел Алексий всю Светлую седмицу и в пятницу пришел в град Москву, основанную прадедом Александра, князем Юрием Владимировичем, прозванным Долгоруким. Тут Алексий ночевал в монастыре Святого Георгия, который в тот же день посетил главный московский воевода Филипп Нянька и сказывал, что в татарах объявился новый великий вождь по имени Батый, алчущий новых завоеваний в Русской земле.
От Москвы дни странника полетели всё быстрее и быстрее, потому что он уже стал привыкать к своей пешеходной жизни, и ноги поутру уже сами в путь просились. Еще через пять дней он ночевал в Калуге, праздник Вознесения справлял в Чернигове, здесь прожил несколько дней в монастыре Михаила Архангела, недавно основанном, помогал братии в строительстве, а в самый последний день там же имел беседу с посетившим монастырь князем черниговским Михаилом Всеволодовичем. Тот выслушал его рассказ про птичье знамение и сон Иадора с волнением и сказал, что и ему был вещий сон — мол, придет зверь Атый, через которого он, Михаил, жизни лишится, но обретет небесную обитель. Денег давал князь Алексию, но паломник взял ровно столько, чтобы не совсем с пустой мошной дальше двигаться.
В конце июня он пришел в Киев и почти целую седмицу прожил в Печерской лавре, незаметный среди многочисленной братии. Затворялся в пещерах, молясь Богу об успешном своем паломничестве и об Александре. Видел однажды самого митрополита Иосифа. Общался больше всего с диаконом Мартирием и монахом Авраамием, беседовал со старцами Пергием и Меладием, которые тоже говорили о грядущем звере, только Пергий назвал его Атуем, а Меладий — Батыем.
Отпостившись с печерскими монахами до Петрова дня, Алексий отправился дальше и почти месяц брел до Галича, куда притек как раз в день памяти убиения Бориса и Глеба. Тут случилось с ним недоразумение, чуть было не стоившее ему свободы, а то и жизни. Соблазнился он плыть на ладье вниз по Днестру с латинскими проповедниками. Уж очень приятно казалось ему поплавать по речке, к тому же и жара стояла несносная, а под парусом — тень, прохлада. Но на второй день плавания он узнал, с какой целью плывут в половецкую землю латины. Оказывается, с недавних пор римский папа образовал там Куманскую епархию, возглавляемую епископом Теодориком, и сии новые миссионеры направлялись в устье Днестра учреждать католические приходы. В общем, Алексий вскоре с ними разругался, да так, что они ссадили его на берег и оставили одного среди диких мест у подножия Подольской возвышенности. И дальше долго шагал он по бездорожью и безлюдью, несколько раз едва не нарвался на половецкие разъезды и чудом не попал к степнякам в плен или под нож, одною молитвою огражден бысть.
Умирая от голода, Алексий добрался до валахов и тут двадцать дней трудился у одного скотовода, чтобы заработать себе на пропитание и новую обувь. Лишь после Успения Богородицы отправился он далее, пересек Дунай, взошел на горы Балканские, побывал в столице Болгарского государства, в древних монастырях, где всюду его привечали и хорошо угощали, из каждого уходил он с запасом еды и красного вкусного вина. Болгары, недавно объединившиеся с никейцами против латинян, очень полюбились ему веселым нравом и христолюбием. Приближалась осень, дни становились нежаркими, идти было все легче и легче — самое время для пешехода, когда жара спадает, а холода еще не взяли власть. К празднику Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня инок Алексий радостно приближался к Константинополю и в виду Царьграда пел свой любимый крестовоздвиженский тропарь, вставляя в него моление о победах Александра:
