— Пусть эта улыбка осеняет твой путь, — сказала Брячиславна. — Возвращайся поскорее, Леско милый. Да с полной победой!
— С Богом, Сашенька, — сказала матушка Феодосия, — воюй за двоих, за себя и старшего брата своего, покойного Фёдора Фёдоровича Ярославича.
Только что он видел их на пристани, вкус губ милой жены не растаял на губах Александра, а вот уже давным-давно растаял за кормой ладьи Господин Великий Новгород, мелькнули и пропали о правую руку и Деревяницкий, и Хутынский монастыри, мимо проплывали прибрежные волховские селения, темнело — черная дождевая туча закрывала уже большую половину неба, а солнце неумолимо стекало с небесного свода к закату. Туча швырнула первую пригоршню крупных и редких капель, они с деревянным стуком рассыпались по натянутой кожаной покрышке, и тотчас за тем мощный раскат грома ударил с такой гневной силой, что, казалось, от него должны развалиться и потонуть ладьи. Теперь уже стало темнеть стремительно.
— Дождь в дорогу, да на такое наше дело — добрая примета, — молвил Савва. — Лезем под кожишу, Славич!
— А я только в добрые и верю, — ответил Александр, не спеша слушаться своего слугу. Вместо этого он, напротив, залез прямо на спину деревянного коня. Доспехи они все поснимали с себя, еще когда только отплыли от Новгорода, и теперь на нем была только легкая сорочка, подпоясанная мягким ремешком. Ему было страшно весело вспоминать о том, как однажды в детстве ему смерть как хотелось точно так же сидеть на самом носу корабля, а отец и матушка строго ему запрещали, боясь, что он свалится. И вот теперь никто не смел ему запретить сидеть на деревянном коняжке, устремившем вперед свои длинные ноги, будто намереваясь сорваться с ладейного носа. Откатывающийся гром урчал утробно, как бывает урчит в брюхе у Саввы, когда тот голоден. Ни у кого иного столь яростного брюшного урчанья не бывает, только у Саввы и у грома небесного.
Вдруг стало так тихо, как, должно быть, будет только перед самым наступлением Страшного Суда. Даже волховские волны на миг застыли, словно отлитые не из воды, а из черного волынского стекла. И в нависшей тишине отчетливо заслышался топотливый бег стремительно приближающегося дождя. И вот он обрушился мощной стеной так, что в первый миг даже едва не сбил князя с носового коня.
— Ах ты ж и дождище какой! — аж задохнулся на миг от восхищения Александр. — Пророче Илие! Ты ли это лиешь? Так ступай же на Ижору да намочи хорошенько ворогов наших! Побей лысые макушки ихним пискупам!
Он сидел на деревянном коне, будто в струях водопада, радуясь дождю, движенью и собственной юношеской силе, душевному и телесному жару, который способно было слегка остудить лишь вот этим ливнем.
Ему страсть захотелось как-либо созорничать, вот только — как? Он оглянулся по сторонам. Савва из под края кожаного навеса следил, как бы чего не стряслось, но вдруг ненадолго исчез под кожей. Тотчас Александр приметил толстую веревку, привязанную к щегле судна и свисающую с кормы в воду; не раздумывая, он беспечно спрыгнул с деревянного коня в воду. Речная вода, по сравнению с хладными струями ливня, показалась необычайно теплой. Князь тотчас же вынырнул, промчался мимо борта ладьи до кормы и там ухватился за конец веревки. Его потащило по теплой волховской волне, доставляя неизъяснимое наслаждение. Тотчас на борту корабля высверкнулась встревоженная и несчастная мокрая тень Саввы. За нею обозначились очертания Ратмира и Сбыслава.
— Да тут я! — громко крикнул им Александр, что бы дольше не мучать перепуганных своих ближних.
— Сорвался? — прокричал Ратмир.
— Сам спрыгнул. — И он без труда проворно полез по веревке вверх, мигом очутился на ладье. — Нельзя разве позабавиться?
— Предупреждать надо, — сердито прикрикнул на господина своего Савва. Но другие рассмеялись весело, и — а-ну! — первым Ратмир сиганул в воду, испытывая свою ловкость, поймал веревку, а затем, немного побултыхавшись в воде, муравьем вскарабкался на корабль. За ним Сбыся повторил забаву с неменьшей ловкостью.
— Тьфу на вас! — плюнул Савва и полез под кожу. Но никто не последовал его благоразумию. Александр снова прыгнул в реку со спины носового коняги и опять пронырливо обошел круглый бок ладьи, чтобы ухватиться за конец веревки, побарахтаться малость и без натуги на одних сильных руках втянуть тяжелое и мокрое тело обратно на корабль. И так они по очередности прыгали, кувыркались, бултыхались и вновь хватко забирались назад на ладью. К их веселью присоединились еще несколько удальцов — Нефёша и Гюрята, Варлап и Ратибор. Даже тевтоны Ратшау, Михаил и сын его Терентий вылезли из-под навеса поглядеть на бессмысленную забаву русских, а Терентий все порывался поучаствовать, но отец строго воспрещал ему. Наконец, чтобы не терять германского достоинства, Ратшау осмелился прыгнуть и повторить глупую удаль князя Александра и его дружинников, за что Гюрята удостоил его похвалы:
— Вот теперь ты, Ратша, и впрямь истинный русский православный витязь!
— Да… да… — по-своему ликовал немец, более не решаясь повторять забаву.
Удары грома между тем становились все страшнее, разъяренные молнии, как ошпаренные коты, проносились по небу, бились о берег, и казалось, огненными хвостами вот-вот подпалят корабельное ветрило. Но уж слишком оно было мокрое, чтобы вспыхнуть даже от такого яростного огня.
Много же надо было нашим удальцам, чтобы утомиться своими забавами. Первым сдался и полез под кожу Сбыслав, за ним — трое тевтонцев, далее — остальные, князь Александр последним отправился под полог, где не сказать, чтоб было уж очень сухо — вода под ногами стояла уже выше щиколотки. Домаш Твердиславич нацеживал всем забавникам крепкого угорского вина из бочки, протягивал каждому по огромному ковшу для обогрева. Александр хотя и не был охотником до хмельного зелья, а тоже выпил полное ковшище. Жадное тепло мгновенно хлынуло по жилам, вспенило голову, он засмеялся и присел средь дружины своей, подле сердитого Саввы. Все впечатления долгого минувшего дня, полного треволнений и душевного движения, навалились на него горячим одеялом, он и сам не заметил, как уронил голову на плечо Саввы и погрузился в мощный молодеческий сон.
Ночью он тревожно проснулся и решил проверить, жива ли его Алексеева лампада. Она стояла под особым деревянным навесом у икон и безмятежно горела на славу.
Александр взобрался на верх кормы. Дождь уже кончился, ладейники сняли кожаное покрывало. Молодое горячее тело Александра успело прекрасно высушить всю намокшую одежду, и уже не верилось, что совсем недавно кругом бушевала влажная водяная воля.
Мало того, лунные брызги то там, то сям пробивались сквозь поредевшее, обветшавшее покрывало туч. Видно было, как плещет волна, как позади, неподалеку бегут, не отставая, другие кораблики.
— Хорошо-то как! — приободрил князь сонного ладейника.
— Плохого мало, — зевнул ладейник. — Вот еще малость побуду да и стану сминщика своего будить, а сам — спати.
— Завтра-то доплывем до Ладоги?
— Все в руце Божьей.
— Вирно бачишь. В Ладоге отдохнем. Конницу ждать станем. Должно, далее токмо заутра двинемся.
