И еще одну шнеку захватили они — Миша Дюжий да Кондрат Грозный, да Всеволож Ворона. Хорошо рубились тут свеи, ничего не скажешь! Ворону зацепили под ребра. Поначалу думалось — пустяк, а когда кончили тут рубиловку, глянули — лежит Всеволож бездыханный. Лицо удивленное, рукой будто бы от себя кого-то отстраняет: не надо, мол, рано!.. А под ним — озеро крови.
— Рай тебе светлый, Севушко! — погоревал над ним Миша, да только некогда во время битвы горевать над павшими.
Отсюда, с еще одной захваченной шнеки, разглядели, что там, за свейскими рядами, происходит. Увидели, как несколько знатных рыцарей поспешно тащат на составленных в носилки копьях другого, наизнатнейшего, истекающего кровью. Он, живой, то и дело приподнимался, утирая кровоточащее лицо. За ним несли знамя — золотое с тремя лазоревыми коронами. Спешили свеи поскорей внести своего крепко раненного воеводу на большую шнеку.
— Никак самого Биргера али братанича его тащат, — предположил Кондрат.
— Эх, пробиться бы к нему! — воскликнул Миша. — Эх, его бы ковырнуть, бисова сына! Живо на брег!
Глава восемнадцатая
УЙДЕТ, СОБАКА!
Дружинник Гаврило Олексич опередь всех преследовал раненого Биргера. После того как пала высокая ставка, подсеченная молодцом Саввою, дрогнули свеи, но еще долго пытались переломить ход битвы. Утро совсем уже встало над окрестностями ижорского устья, полностью вошло в свои права. Быстро, как кровь из широкой раны, текло время. Благо, что на левом крыле конная рать Луготинца, Юряты, Ратибора и Романа продолжала сдерживать натиск свеев со стороны большого села, именуемого по-русски Усть-Ижорою, а по местному наречию — язык сломаешь.
Гаврило на своем сером сарацинском скакуне Прузике старался все время быть вблизи Александра, любуясь доблестью князя, не уходившего с поля битвы, хотя после того, как он поставил печать свою на лице Биргера, мог бы Ярославич и в стороне побыть, поберечь себя для вящего успеха побоища. Но Александр, не слушая советов ближних своих, оставался в гуще сражения, продолжая подвергать свою жизнь смертельной опасности, ибо озлобленные на него свеи алкали отомстить за поруганную честь Биргера.
Однажды они столь решительно насели, что едва не взяли князя в плотное кольцо. Новгородский оруженосец Александра, прославленный певец и красавец Ратмир, дважды терял под собою коней и бился пешим порядком. Весь израненный, он истекал кровью.
— Уйди, Ратко! Истечешь рудой, Ратмирушко! — увещевали его и сам князь, и Савва, и прочие, включая Гаврилу Олексича. Но он упрямо продолжал сражаться, покуда не упал, закатив глаза, бледный и с головы до ног окровавленный.
Александр соскочил с коня своего и бросился к любимому отроку, но Ратмиру уже полагалась не помощь, а почести.
Наконец, когда солнце стало припекать не на шутку, рухнули свеи, провалились ряды их, пали подобно шатру Биргера, и в образовавшийся пролом ринулась лавина — сам Александр, отрок Савва, Сбыслав Якунович, ловчий Яков Полочанин, а впереди всех — Гаврило Олексич, который видел, как стремительно уносили окровавленного Биргера, и горел желанием догнать, взять в плен или добить королевского зятя. Кроме копья и топора, утраченных в ходе боя, все остальное вооружение оставалось при нем — пернач, шестопер, чекан, клевец, кинжал, а главное — меч. И щит у Гаврилы не повредился, хотя многажды пришлось ему отразить ударов и тычков.
Плечо только слегка было подранено, тонкая струйка крови всякий раз пробегала по руке, когда он изредка опускал меч книзу. Но теперь и об этой пустячной ранке не помнилось, когда, весь пылая, он рубился сквозь уходящие свейские ряды, почти настигая уносимого Биргера. Он также видел худощавого и перепуганного свейского пискупа, которого тоже несли, а он продолжал кропить святой водой и Биргера, и тех, кто его нес, а порой и до лица Гаврилы долетали капли этой, хоть и святой, а все же латинской воды, которой и даром не надо.
— Погодь же вы! Не спеши, эй! Дозволь тя уклюнуть! — упрашивал, почти умолял Гаврило ускользающих от него свеев.
И вот уже — берег Невы. По широченным мосткам Биргера понесли на шнеку.
— Уйдет, собака! — в отчаянии крикнул дружинник Гаврило, пробиваясь к сходне. Из руки его вдруг выбили тяжелый пернач, и снова несколько капель с латинского пискупского кропила пали ему на лицо. Страшно рассвирепев, Олексич схватил что попало сбоку седла — чекан! — и швырнул его, попав точно в лоб ихнему пискупу! Тот так и рухнул навзничь. Тотчас перед конем Гаврилы, будто по мановению чьей-то руки, расступилось, и прямо на коне своем отчаянный дружинник махнул на широкую сходню. Славный конь его умел не только по доскам бегать, а и протанцевать мог бы на мостках. — Умница, Прузик! — похвалил его Гаврило, выхватывая меч из ножен. И почти успел он вскочить на борт шнеки, но свеи тут заревели разом, напряглись и скинули сходню.
Все замелькало, закружилось, превратилось в брызги и воду. Но ловкий Гаврило Олексич удержался в седле, не выпал, а вместе с конем, оставаясь в стременах, поднялся, устремился к берегу, где на него глядели с восторгом, как на своевольно вернувшегося из небытия смерти. И тотчас, выбравшись на берег, Гаврило бросился в бой с огромнейшим рыцарем, по всему виду состоявшим в свите Биргера.
После подвигов Гаврилы сей долговязый свейский витязь с явным удовольствием хотел сразиться с ним, а Олексич во что бы то ни стало нуждался в возмездии за неудавшуюся попытку настичь Биргера, шнека с которым уже отчалила от берега, трепеща золотым знаменем с тремя лазоревыми коронами.
Искры посыпались от скрежещущих скрестившихся мечей, когда новгородский дружинник и свейский воевода схлестнулись друг с другом в смертельной схватке.
— Ушел, собака! — причитал Гаврило, нанося удар за ударом и отбиваясь от ответных ударов, все еще переживая бегство Биргера.
— Ап-бо! Ап-бо! Ап-бо! — громко пыхтел, сражаясь, могучий и храбрый свей. Он уже один оставался на берегу в живых из всех своих воинов, ему ничего не стоило сложить оружие и сдаться в почетный плен, но видно было, что он готов биться до последнего. Ни кто не вмешивался, предоставляя возможность Гавриле и свею биться один на один.
— Ушел, собака! Ушел, собака! — продолжал восклицать русич при каждом ударе своего меча. Стойкий и умелый ему достался поединщик, хорошо бы с таким не до смерти побиться, а только до первой сильной крови, а потом сесть и хорошенько напиться в обнимку, наораться лихих песен… Но тут была война, а не игрище. — Ушел, собака! — в очередной раз выкрикнул Олексич и вдруг, сам того не ожидая, в головокружительном броске перерубил противнику горло под самым кадыком.
Тот в пылу боя замахнулся еще раз, хотел было нанести удар, но вместо этого обмер, хватанул ртом последний глоток воздуха и мешком свалился с коня на берег, руда обиженной струей выхлестнулась из его смертельной раны.
— А ты не ушел, собака! — вымолвил Гаврило, хотя этого воина ему никак не хотелось именовать обидным прозвищем, но и рыдать над ним он не намеревался. — Это тебе за Ратмира!
