— Да ладно тебе, дружище! — рассмеялся король. — Ты ведь прекрасно видел, что я готов тюкнуться носом о каменный пол пещеры, и только поэтому вспомнил про страдающую Святую Землю. Признайся, что видел.
— Положа руку на сердце, не видел, — простодушно отвечал тамплиер.
— Экий же ты медведь, эн Робер! Положи, положи руку на свое медвежье сердце. Эй, слышите? — повернулся Ричард к своим спутникам, сидящим у мачты. — Я придумал синьяль
[6]
для нашего доброго Робера.
— Какой же, эн Ришар? — весело спросил Амбруаз.
— Робер Медвежье Сердце! — воскликнул король Англии и от души рассмеялся. — Робер Кёрдур. Он единственный среди нас не трубадур, так пусть же хотя бы рифмуется с трубадурами.
Глядя на простодушное лицо коннетабля де Шомона, трогательно моргающего глазами и явно расчувствовавшегося, Ричард захотел, чтобы кто-то немедленно спел о Робере сирвенту. Но, называя присутствующих трубадурами, веселый король явно махнул через край. Никого из них нельзя было по большому счету причислить к разряду хороших певцов и поэтов. Все они владели летописным слогом, хотя порой грешили красивостями, но ни один из них не смог бы в одночасье сочинить сколько-нибудь приличную сирвенту.
Но в том и не было нужды! Слова мгновенно замелькали в голове у Ричарда, сама собой звякнула мелодия, и он громко и красиво запел:
Жил-был во рту веселый король по прозвищу Львиный Язык.
Он песни пел и болтал порой такое…
Аой! Аой!
При нем было войско отменных зубов,
средь них выделялся клык.
И звали его не просто Клык —
его звали
Медвежий Клык.
Тот клык за язык был грызть готов мяса кусок любой.
И губки красоток ночною порой кусал он…
Аой! Аой!
Однажды язык к клыку приник и сказал ему: «Друг ты мой,
Я за тобой как за крепкой стеной,
за костяной стеной».
Аой! Аой!
Конец получился скомканным просто потому, что у Ричарда не хватило духу досочинить единым махом сирвенту. Но путешественники все равно вскочили с кресел еще на середине королевского пения, а когда, оборвав песню, Ричард махнул рукой, все заревели от восторга, а тот, кому сирвента посвящалась, оказался вовсе не костяным, ибо две огромных слезы выпрыгнули из его глаз подобно арбалетным стрелам. Он рухнул на колено, схватил руку Ричарда, облобызал ее и приложил к своей груди:
— Разве можно не желать отдать жизнь за такого короля! Мне никто, никто еще не посвящал стихов и песен!
— Сирвенту надобно немедленно записать! — воскликнул Амбруаз, извлекая письменные принадлежности.
— Пустое! — снова махнул рукой король Англии. — Разве птица записывает свои песни? А ведь птицы поют куда лучше, чем я.
— Нет, эн Ришар! — взмолился Герольд де Камбрэ. — Ради святого похода! Вспомните слова только что спетой сирвенты, а мы их запишем.
— Не хочу, — заупрямился Ричард. — Сирвента слабенькая. Я для Робера как-нибудь на досуге сочиню получше. Тогда и запишем. Всё! Слово короля — закон. Прячьте ваши писульки. Лучше оглянитесь и посмотрите направо. Там какой-то красивый остров.
— Это Капри, ваше величество, — сказал Ричард Девиз.
— Говорят, дивный уголок, — промолвил Амбруаз Санном.
— В таком случае, — объявил Ричард Львиное Сердце, — не пора ли нам вспомнить, что написано на моем знамени Чаши?
— Пора!
— Пора, ваше величество!
Тотчас слуги, улавливающие любое слово короля Англии, подали крестоносцам чаши и быстро наполнили их превосходным итальянским вином. Глядя на то, как в его чаше искрится и играет пьянящая влага, Ричард развеселился еще больше.
— Отчего бы нам не напиться, друзья мои? — воскликнул он. — До Мессины нам еще плыть и плыть; дай Бог, если на рассвете туда доберемся. Наскучит любоваться берегами Италии.
На чаше был изображен лев, в лапах которого тоже был кубок, и лев приник к кубку, как зуб к клыку. А по самому краю чаши были отчеканены те же слова, что на Ричардовом знамени, и, подняв над головой чашу, король Англии еще громче воскликнул:
— Кто выпьет много…
А тамплиер, летописцы и оруженосцы во все горло подхватили:
— …увидит Бога!
Глава вторая
СИЦИЛИЙСКИЕ РАДОСТИ
— Мессина, ваше величество, Мессина! — толкал плечо короля Робер де Шомон.
Как только эта весть проникла в спящее сознание Ричарда, он тотчас вскочил на ноги, сбрасывая с себя толстый слой шкур, коими его укрыли вчера, когда он, напившись, свалился на палубу.
Несмотря на похмелье, он чувствовал себя прекрасно. Давно еще трубадур Бертран де Борн научил его с перепоя ни в коем случае не спать на мягком, а лучше всего прямо на голом полу. Тогда утром не будет тяжких последствий вчерашнего.
Берег Сицилии лишь едва проклюнулся в отдалении, слева по борту проплывали берега Калабрии, над горами сияли первые лучи встающего солнца. Слуга Даниэль выжал в кувшин с водой пару лимонов и подал умыванье Ричарду. Тот перекрестился на рассвет, поцеловал нательный крест из иерусалимского кипариса и с наслаждением ополоснул лицо и руки лимонной водой.
Воспоминания о вчерашнем вечере остались смутными. Выпито было много, а вот увидел ли Ричард Бога?
— Месье коннетабль, — обратился он вполголоса к Роберу, — вчера все обошлось благопристойно?
— Более чем, сеньор, — ответил тамплиер. — Вы пели божественно и лишь под конец стали немного привирать, но сами это почувствовали и, исполнив последнюю кансону, всемилостивейше завалились спать.
— А какая была последняя кансона? — спросил Ричард, пытаясь разглядеть себя в помутневшем серебряном зеркальце и хоть как-то расчесать черепаховым гребешком свои буйные рыжие волосы.
— Там пелось про то, что Маркабрюн
[7]
был зачат не кем-нибудь, а собственным отцом, и родила его собственная Маркабрюнова мать, — со смехом ответил вместо тамплиера летописец Амбруаз. — Вы самый остроумный трубадур на свете, ваше величество.
— Эта песня, мой друг, сочинена самим Маркабрюном, — проворчал Ричард. — Стыдно этого не знать. Надо же… Я совсем не помню, как пел вчера сию дивную песню.
