— Как тебе не стыдно, Расса! — с презрением промолвил король Франции, и на том они разъехались в разные стороны. При этом Фовель как-то по-особому гоготнул Филиппу-Августу вослед, словно выругался.
— Ты прав, коняжка, Филу совсем испортился, шуток не понимает, — похлопал его Ричард по упругой и сильной шее.
На душе у Ричарда было скверно. Зря он сказал про голую задницу покойного отца Филиппа-Августа и, кстати, первого мужа матери самого Ричарда, Элеоноры. Доселе эта голая задница вызывала в Ричарде только восхищение, равно как и во всех, кто вдохновлялся подвигами участников предыдущих крестовых походов. Воюя в Святой Земле, король Людовик страдал кровавым поносом, но не желал покидать войско и сражался, имея широкий вырез сзади в штанах, чтобы не отвлекаться постоянно на их снимание-надевание.
Проклиная себя за совершенно напрасную неучтивость по отношению к покойному Людовику, Ричард продолжал разъезжать по Акре. Проследив, чтобы его подданные получили в захваченном городе достойный кусок, он к вечеру возвратился в свою ставку Таньер-де-Льон на холмах Казал-Эмбера.
В эту ночь на душе у короля Англии было тоскливо, кошки скребли его львиное сердце, он думал о том, как много судеб сокрушено его недрогнувшей рукой походя, мерещилось мертвое лицо случайно убитого сегодня комбатанта, всплывали в памяти тоскливые глаза кипрского деспота Исаака, когда его высаживали с корабля, чтобы заточить в одном из замков, принадлежащих Гюи де Лузиньяну, а Ричард был настолько равнодушен к судьбе покоренного врага, что даже не упомнил, что это был за замок — не то Маргат, не то Тортоза, не то Адлун… И еще казалось, что вот-вот в шатер к нему войдет тень покойного Людовика, а она и впрямь входила и разговаривала с Ричардом о том, в какое золото и какое дивное вино превращаются на том свете грязь и кровь и в какой смрадный кал превращаются в аду все удовольствия этого мира, особенно — удовольствия незаслуженные. Просыпаясь в поту, Ричард пугался — уж не возвращается ли арнолидия? Засыпал снова и вновь мучился от тяжелых сновидений. Под утро он встал совершенно разбитый. Выйдя из палатки, взглянул на захваченный накануне Иерусалим-сюр-мер и едва не зарыдал от того равнодушия, которое охватило его. Он испугался этого равнодушия и стал судорожно искать в сердце остатки недавнего воодушевления. Их не было. Ему не хотелось ничего. Ни радоваться первой победе, ни ждать встречи с Беренгарией, ни плыть домой, ни молиться Богу, ни пить вино, ни оказаться на Кипре, ни бросаться в кровавую битву, ни ощущать себя великим государем, ни веселиться, ни грустить, ни уж тем более — петь.
Он не мог понять, отчего это и что с ним стряслось. И оттого внезапно наступившая душевная пустота пугала еще сильнее.
— Ублиетка
[79]
, - произнес он с тоскою.
Что за словцо? Откуда оно вдруг взялось в его голове в час рассвета над Иерусалимом-на-море? Он вспомнил — так назывались черные бездонные пропасти, о которых столько рассказывал ему Робер де Шомон. Их еще именуют аркадиями, но Аркадия — слово уважительное, и его по отношению к черным дырам употребляют хранители черных дыр, такие, как Жан де Жизор. А такие, как Робер де Шомон, презрительно называют их ублиетками. Поговаривают, будто тамплиеры сбрасывают в них провинившихся членов своего ордена. Уж де Жизор-то наверняка не одного человечка отправил в небытие аркадии!
— Ваше величество! — раздался голос графа де Бетюна. — Отчего вы так рано поднялись?
— Но и ты, я смотрю, на ногах. Не спится, эн Анри?
— Какие-то тяжкие предчувствия терзают мою душу, — отвечал де Бетюн. — Боюсь, что после вчерашнего триумфа следует ждать какого-то особо коварного шага со стороны Саладина.
— В этом можно не сомневаться, — зевнул Ричард.
— Слыхали, что было ночью? — спросил де Бетюн.
— Нет, а что такое?
— Следом за нами, как вы знаете, в Сен-Жан-д’Акр… простите, в Иерусалим-сюр-мер вошли тамплиеры. За тамплиерами — госпитальеры. Тамплиеры спокойно приступили к восстановлению своего квартала, который издавна принадлежал им. А вот госпитальеры тотчас стали доказывать всем, что они — главные хозяева города. Естественно, ведь и назывался город в честь их покровителя, Святого Иоанна Иерусалимского.
— Затем-то и следовало его переименовать в Иерусалим-сюр-мер, — заметил Ричард.
— Вот именно, — согласился де Бетюн. — Так вот, великий магистр госпитальеров Гарнье де Нап распорядился занять все входы и выходы и все опорные башни города, не впуская больше никого из крестоносцев. А ночью изрядно хлебнувшие вина немцы, итальянцы, фризы, датчане и фламандцы, руководимые гофмейстером немецкого ордена Пресвятой Богородицы, предприняли попытку пробиться в город и устроили целое сражение с госпитальерами. Со стороны нападающих погибла уйма народу. Пробиться они так и не смогли, но после этого поклялись отомстить почему-то не Гарнье де Напу, а вам.
— Мне?! — удивился Ричард, стараясь услышать в душе, волнует ли его это известие.
— Вам и королю Франции, — отвечал Бодуэн де Бетюн. — Якобы вы меньше всего сражались под стенами Акры, а больше всего себе захапали. Да еще обидели несчастненького Леопольда, сбросили в грязь его знамя и убили его сына.
— Сына?!
— Ну известно, что не сына, а только эти разбойники, возбуждая себя против вас, сочинили байку про малолетнего сына Леопольда, Ласвальда.
— Того комбатанта звали Ласло, и он был венгр, — пожал плечами Ричард. — Надо же, а ведь гофмейстер Зигенбранд приходил поклониться мне в день моего прибытия сюда.
— Да сам Зигенбранд неплохой малый, только когда выпьет — дурак, а вот его люди — неотесанные чурбаны, да еще их обидел де Нап. Конечно, многие все два года торчали и мучились тут, а когда Акра пала, их даже не пустили побродить по улочкам захваченного города. Скверно!
— Да, скверно, — согласился Ричард. — Но ты же видел, в Акре яблоку негде было упасть. Не такой уж он и большой, Иерусалим-сюр-мер. Любопытно, Иерусалим-сюр-терр больше по размерам? Скажи, ты слышал что-нибудь об ублиетках?
— Нет, а что это такое?
— Не важно. Спасибо за новости, хоть и скверные.
— Да, вот еще, — припомнил де Бетюн, — говорят, что среди крестоносцев, не впущенных в город и пропьянствовавших всю ночь у костров, угрожая расправиться с вами и королем Франции, часто видели сенешаля ордена тамплиеров Жана де Жизора.
— Он, стало быть, подливал масло, — усмехнулся Ричард. — Пора бы прикончить эту гадину.
Он прислушался к самому себе, волнует ли его мысль о сеньоре Жизора. Какое-то волнение шевелилось в его сердце, и это радовало. Может быть, постепенно жизнь оживет в душе, а то ведь очень страшно жить с пустотой внутри. Удивительно, как это Жан де Жизор способен все время существовать, имея вместо души ублиетку! В том, что внутри у де Жизора было пусто, Ричард нисколько не сомневался.
