Он предпочел другую.
Окэ! цветет роза.
Он предпочел другую.
Окэ! цветет роза.
Прекраснее меня,
Цветет роза и сирень.
Прекраснее меня,
Цветет роза и сирень…
Глава тридцать первая
ДА И НЕТ
Всю Светлую седмицу Ричард находил себе утешение в обществе жены, уединившись с нею в замке Кафарлет. Ему не хотелось покидать Яффу. Здесь он был счастлив, снова счастлив с Беренгарией. Они помногу разговаривали, он рассказывал о своем детстве, о юности, о вражде-дружбе с Филиппом-Августом.
— О, как мне не хочется ехать воевать с ним! — воскликнул он однажды. — Мне он противен, а я люблю сражаться с теми, кого уважаю. До чего ж я мечтаю вновь сразиться с Саладином! После Арзуфа прошло так много времени. Казалось, битвы посыплются одна за другой, а их все нет и нет. Может, мне забыть об английской короне?
— Как это?
— А вот так. Пусть Жан заберет ее себе, а я останусь здесь. Буду воевать с Саладином, потом подружусь с ним и пойду завоевывать Индию. Стану индийским султаном Альб-аль-Асадом, приму мусульманство. Что-то неладное происходит во мне. Беранжера, мне кажется, я больше не хочу быть христианином. Мне нравится арабский язык, арабские кушанья, я полюбил природу Леванта. Меня волнует озан
[125]
больше, нежели осанна. Все в моей душе стремится не на запад, а на восток, в далекие, неведомые страны, туда, откуда был родом белый слон Карла Великого. Говорят, земля бесконечна, и если ехать и ехать на восток, то там не иссякают страны и народы, и всюду много удивительных вещей. А наш франкский мир такой тесный, теснота рождает подлости, лишь простор наполняет душу величием. Как ты думаешь, милая?
— Я думаю, что ты прав, — нахмурившись, отвечала королева. — Наш франкский мир и впрямь тесен. Но прошу тебя, Ришар, не произноси таких страшных слов про христианство и мусульманство! Ты должен оставаться верным Спасителю. Не знаю, смогла бы я жить с тобой, если б ты принял мусульманство. Должно быть, смогла, ибо я люблю тебя больше жизни, но это приносило бы мне невыносимые страдания. Боюсь, что и твой Саладин разочаруется в тебе, если ты примешь мусульманство.
— Пожалуй. Не бойся, любовь моя, я не перейду в другую веру. И я не хочу гарема. Мне нужна только ты. Скажи, а ты хоть раз пользовалась свистком короля Дагобера?
— Да, Ришар. Но мне не хочется об этом говорить.
— Стало быть, не получилось… Ну понятно, чудеса случались только при короле Дагобере
[126]
.
— Нет, Ришар. Не только. Ну хорошо, скажу. Я узнала о твоей измене и вообще не хотела тебя видеть. И я вышвырнула свисток, подаренный мне твоей ласковой матерью.
— Вышвырнула?!
— Да. Я пошла к берегу моря и бросила свисток в клокочущую волну.
— Вот, значит, как ты использовала его.
— Да, именно так.
Тут Беренгария встала с постели, в которой происходил этот разговор, подошла к одному из ларчиков, стоящих на ее столике, открыла его и достала оттуда костяной свисток на шнурке из переплетенных белых и красных шерстяных нитей:
— Вот он.
— Ты обманула меня?
— Нет, нисколько. Прошел январь, ты не появлялся и не появлялся, а я уже с ума сходила, тоскуя по тебе, готовая все простить, лишь бы ты был рядом. И вот однажды я, как безумная, отправилась на то место, где я бросила свисток Дагобера в пучину, и, представь себе, море выбросило его прямо к моим ногам.
— Быть не может! Да ведь это настоящее чудо!
— Вот видишь, они случаются не только во времена Дагобера. Я подобрала его, вытряхнула из него воду и, затаив дыхание, громко свистнула, мысленно моля Дагобера, чтобы он вернул мне тебя. На другой день ты приехал из Аскалона.
— О Беранжера! Иди скорее ко мне!
Потом он сказал ей:
— Послушай, львичка, я так не хочу покидать Святую Землю, но теперь, когда я уже объявил о своем решении, поздно менять его, иначе все снова вспомнят мой синьяль Уино и еще, чего доброго, снова станут так звать меня, забыв про Львиное Сердце. Единственное, что может сейчас отменить мой отъезд, так это внезапное появление Саладина. Ах, если бы султан осмелился прийти под стены Яффы, ища нового сражения со мною! Тогда не надо было бы никуда ехать. Слушай, Беранжера, давай свистнем Саладину в свисток Дагобера, а?
— Давай! — засмеялась Беренгария, радуясь, что муж ее именно таков, какого она любит. — Вот тебе свисток. Только когда будешь дуть в него, сосредоточь все свои мысли на том, как страстно ты хочешь появления Саладина.
Ричард так и сделал. Правда, когда он свистел, в мыслях его пронеслось и то, как он соскучился по Роберу де Шомону, и то, как хотелось бы снова повидаться с Аладилем и даже с Конрадом, которым все кругом восхищались, ибо он недавно напал в море на огромный дромон, принадлежащий ассасинам, и разграбил его, а самих людей старца Синана утопил в водах Медитерраниума. Редко кто осмеливался дразнить грозного шах-аль-джабаля, и многие теперь побаивались за Конрада, ибо ассасины умели жестоко отомстить за себя. В общем, свист получался посвященным не только Саладину, и Ричард со вздохом огорчения вернул свисток Дагобера Беренгарии.
Однако воля короля Англии, вложенная в свист, все же исполнилась, хотя и довольно своеобразно. На другой день, когда корабли Ричарда уже готовы были к отплытию, сам Ричард стоял на пристани и, морщась, говорил:
— О черт! Да я готов не только стать султаном Индии, но и царем Гога и Магога, лишь бы не возвращаться туда, где текут Сена, Луара и Гаронна!
Тут барон Меркадье подвел к нему какого-то человека со словами:
— Ваше величество, послушайте, что рассказывает этот араб-христианин, только что прибывший в Яффу из Иерусалима! Это потрясающе!
Ричард окинул взглядом сарацина в бурнусе и белой одежде, по внешнему виду которого никак нельзя было бы определить его христианское вероисповедание.
— Ну, что же там такое стряслось в Иерусалиме? — спросил король Англии, не ожидая ничего хорошего. — Рухнула мечеть Аль-Акса или Саладина осыпали прыщи?
— О неть, — заговорил сарацин-христианин. — Большой чудо! Салах-ад-Дин видеть суббота Господний Огонь
[127]
и много удивлеть… удивлиться. Он много люди заставлять уйти из Храм… Но, как сказать по-франки… Забыль слово!.. — Он страшно наморщился.
