Его оспаривали, подвергали нападкам, хулили по любому поводу, однако он был незаменим даже для своих наихудших противников и, оправившись от всего, продолжал вселять в людские сердца веру, от которой ежедневные потоки клеветы давно должны были бы его отвратить.
Сколько раз накануне своего неминуемого низвержения поднимался он на трибуну палаты изнуренный, с поникшей головой, неся тяжелые папки с документацией, которые даже не откроет, и, пустившись в несравненную ораторскую импровизацию, переубеждал ассамблею!
Хотя Андре Тардье, соперник Клемансо и один из тех, кто подписал Версальский договор, называл политику Бриана «политикой дохлого пса, плывущего по течению», это не помешало Бриану заслужить прозвание Паломник мира.
Его упорная надежда на франко-германское примирение дорого обошлась Франции, внушая нам иллюзию, что «это никогда не повторится», в то время как Германия думала только о реванше за свое поражение. Апостольская миссия Бриана, мечтавшего о согласии между всеми нациями Европы, опередила свое время.
Достигнув двенадцати лет, я отправился сдавать выпускной экзамен в Гайон — главное селение кантона, над которым возвышались остатки огромного замка, построенного во времена Возрождения кардиналом Амбуазским. Я получил отметку «очень хорошо».
Для церемонии распределения наград мне пришлось сочинить свою первую речь, которую я произнес перед Пьером Тюро-Данженом и членами муниципального совета. Осмеливаюсь воспроизвести ее заключительные слова, поскольку они тоже свидетельство времени: «Наконец, в этот торжественный день, национальный праздник 14 июля, мы обещаем всем учиться и дальше, учиться всегда, работать на благо нашей великой отчизны и поддерживать ее на том высоком месте, которое она занимает в мире».
Обнаружив в восемьдесят с лишком лет эту детскую фразу, я задаюсь вопросом: а разве не ее твердил я в конечном счете на протяжении всей своей жизни?
В поощрение отец и мать свозили меня в Мон-Сен-Мишель, это чудо созидательной веры, чьи крутые улочки полнились запахами омлета и вафель. Мы посетили и Сен-Мало, сохранивший за своими крепостными стенами большие, крытые аспидным сланцем дома судовладельцев и память о корсарах. Мне показалось восхитительным спать в гостинице «Франция», гостинице Шатобриана.
Потом мы вернулись и провели в нашем тихом доме конец прекрасного лета.
Нормандские годы закончились.
Книга третья
Нетерпеливая учеба в пору невзгод
I
Прикосновение смерти
Осенью 1930 года мои родители вернулись в Париж, где мне предстояло учиться в лицее. Ожидая, когда будет приведена в порядок и обставлена квартира на Внешних бульварах, рядом с Версальскими воротами, они сняли временное жилье на улице Мениль, в нескольких шагах от площади Виктора Гюго, где на гигантском пьедестале, обвитом бронзовыми музами, возвышалась статуя поэта. Десять лет спустя этот памятник исчезнет — немцы снимут его, чтобы переплавить на свои пушки.
Меня приняли в лицей Жансон-де-Сайи. Я достаточно знал латынь, чтобы, перескочив через шестой класс, попасть сразу в пятый. Я проучился в Жансоне только один триместр, успев за это время войти в список лучших учеников. Так что у меня сохранилось очень мало воспоминаний об этом известном лицее, где учились и продолжают учиться дети буржуазии XVI округа. Помню только, что мой преподаватель истории и географии был прямым потомком мореплавателя XVIII века Ива де Кергелена, который оставил свое имя на самых южных островах, какими владеет Франция.
Тогда у лицеистов была мода на бриджи, называвшиеся еще брюки гольф, которые мы носили, опустив штанины как можно ниже, почти до щиколоток — так нам казалось элегантнее.
По окончании занятий отпрысков самых состоятельных семей поджидали длинные черные лимузины, обтянутые внутри гаванским сукном табачного цвета, — «испано-суизы», «роллсы» или «делажи».
Мы переехали в квартиру на бульваре Виктор незадолго до Рождества. По окончании зимних каникул мне предстояло продолжить учебу в лицее Мишле, в Ванве, в полукилометре от Версальских ворот. Я был записан туда с января. Судьба распорядилась иначе.
В праздники я почувствовал, что мой нос заложен, а сам я будто расклеиваюсь, как это часто случается в детстве. Помнится, одна супружеская пара, друзья родителей, с которыми мы часто виделись во время наших каникул на нормандских пляжах, да и потом, по возвращении в Париж (муж был молодой, но уже довольно известный врач), пригласила нас вечером 1 января посмотреть недавно вышедший фильм, который вызвал большой интерес. Это был «Голубой ангел». На просмотре мои родители, взявшие меня с собой, чувствовали себя довольно неловко, поскольку сюжет был, в общем-то, не для моего возраста. Что же касается меня, то я это произведение, которое открыло Марлен Дитрих и стало датой в истории кино, видел как в тумане. Помню только сцену, где Марлен разбивала яйцо на голове падшего учителя, которого играл замечательный немецкий актер Эмиль Яннингс.
По выходе из кинотеатра наш друг-врач, найдя, что я неважно выгляжу, решил, что заглянет завтра осмотреть меня. Что и сделал.
Меня знобило, и я чувствовал себя еще хуже, чем вчера. Едва осмотрев и прослушав меня, он позвонил по телефону одному из своих коллег, хирургу, попросив его приехать немедленно.
Тот подтвердил диагноз, требовавший срочного хирургического вмешательства, и я был доставлен в клинику на бульваре Aparo, чтобы меня там прооперировали, несмотря на повышенную температуру, — «горяченьким», как это тогда называлось.
В предыдущем веке, когда аппендицит еще называли «кишечной коликой», у меня не было бы шансов выжить. Теперь же это было вполне классическим заболеванием, классической была и операция, которая его излечивала, кроме одного особого случая, названного «токсичным аппендицитом». Однако именно это со мной и приключилось.
Меня усыпили — эфиром, как это тогда делалось. О той анестезии я надолго сохраню тревожное воспоминание, всплывающее при соскальзывании в сон. Вам на лицо накладывают маску, и возникает жуткое ощущение, будто вы проваливаетесь в черную ледяную бездну, не имея возможности хоть за что-нибудь уцепиться.
В таком небытии я колыхался еще по меньшей мере два дня после операции. Температура подскочила до максимальной высоты, а пульс стало почти невозможно сосчитать. Я немного бредил; некоторые мои способности восприятия ослабли, другие, наоборот, обострились, но особенно я страдал, чувствуя, как мое существо неуклонно угасает.
Меня спасли в последнюю минуту переливанием крови, ради которого обратились к специалисту. Это новое лечение осуществлялось тогда напрямую от донора к больному. Обоим в вены рук вводили иглу, соединенную трубкой, а перекачивали кровь, сжимая резиновую грушу посредине.
Моим донором была полная белокурая женщина, похожая на кормилицу. Ей предстояло получить за это двести франков вознаграждения. Я видел ее как в тумане, рядом с моей койкой, мы были соединены трубкой. Во время операции она потеряла сознание. Что касается меня, то я даже на это уже не был способен. Но через какое-то время жар начал спадать. Я вышел из смертельной зоны.
