— Да, — нарушил затянувшуюся паузу Памфилий, — выглянет солнце, и тебе сразу же станет лучше. Что-то нынче надолго небо затянуло. Я уж и не припомню, когда в последний раз тучи так долго висели.
А молча оба взывали, каждый к себе: «Ну как, как нам выбраться из этого?»
— Нам не хватает встреч у тебя дома, Хризия. Позволь мне еще раз сказать, как я дорожу ими, какую радость они мне приносят. Я все жду очередного вечера, не помню уж, какую пьесу ты. обещала на нем прочитать.
— «Иона» Эврипида.
— Да-да, верно.
— А вот это, — сказала Хризия, посмотрев с улыбкой на жреца, — мой собственный Ион.
Возможно, это была неудачная шутка, во всяком случае, Хризии показалось, что склонившийся над своей работой жрец нахмурился.
— Извини, — коротко бросила она, — извини, я совсем не хотела тебя обидеть.
По щекам ее заструились слезы.
— В жизни, Памфилий, приходится часто ошибаться, но зло, которое мы причиняем тем, кого любим и почитаем, нестерпимо.
Жрец подошел к дальнему углу кровати и поправил подушки. Прошептав что-то на ухо Хризии, он вернулся к своему меднику.
— Я тебя не утомляю? — спросил Памфилий.
— Нет-нет, я рада, что ты пришел, — сказала Хризия и тут же подумала: «Время проходит, а о чем мы говорим?! Неужели мне нечего сказать ему от души, что-то такое, что запомнится нам обоим?» Но Хризия не верила сама себе, не верила чувствам, переполняющим ее сердце. Может, это все лишь возбуждение и боль? Или смутные и фальшивые сантименты? Может, лучше сохранять выдержку, быть смелой и замкнутой, толковать о всякой всячине? Или высшая смелость как раз в том, чтобы превозмочь стыдливость и выговорить те ясные слова, что подсказывает сердце? Что правильнее?
А Памфилий думал: «Она умирает. Что сказать ей? Беда в том, что я никогда не могу найти верных слов. Пустой я человек. А она видит во мне просто того, кто надругался над ее сестрой».
Вслух же он тихо сказал:
— Знаешь, Хризия, если получится, я непременно женюсь на Глицерин. И уж во всяком случае, ты можешь быть уверена, что вреда ей никто не причинит.
— При всей моей любви к ней, — Хризия с трудом подбирала слова, — мне не хотелось бы ни на чем настаивать. Я… я больше не верю в важность того, что происходит. Ты женишься на Глицерин или на ком-нибудь еще. Время все расставит по своим местам. Но истинное значение имеет лишь жизнь духа.
— Я сделаю для нее все, что в моих силах.
— Надо просто быть самим собой, дорогой мой Памфилий, без страха, без сомнений.
— Ты ведь простишь меня, Хризия, за то, что я так мало разговаривал с тобой во время застолий… и за то, что сидел с краю, и еще… такой уж я человек. Слушатель, не более того. Даже сейчас толком не знаю, что говорю. Но твои слова я запомнил.
Боль в боку сделалась невыносимой.
— Друг мой, — вымолвила Хризия, — поверь мне… все это не так уж плоско… не так уж бессвязно, как может показаться. — Жрец не сводил глаз с Хризии; она сделала ему слабый знак рукой. — Я не хочу, чтобы ты уходил, — почти прошептала Хризия, поворачиваясь к Памфилию, — но сейчас мне лучше поспать. — И, приподнявшись на локте, она с трудом выдохнула: — Может, нам еще доведется встретиться по ту сторону жизни, где всей этой боли уже не будет. Думаю, у богов припрятано еще для нас немало загадок. Ну, а коли не судьба, позволь мне сказать сейчас… — Ладони, покоившиеся на покрывале, судорожно сжались. — Мне хоть кому-нибудь хочется сказать, что я прошла через худшее, на что способен этот мир, и все же я его восславляю. Его и все живое. Все, что есть, — благо. Вспомни меня как-нибудь, вспомни как человека, который любил все и принимал от богов все — свет и тьму. И следуй моему примеру. Прощай.
Симон встал рано, чтобы успеть на похороны Хризии. По причинам, коренящимся глубоко, в самой сути понимания вещей, а также из суеверия греки устраивали похороны до рассвета, так что стояла еще глубокая ночь, когда небольшая группа насельников дома Хризии собралась выйти на улицы городка. Появившись на площади, Симон обнаружил, что здесь уже собралось немало жителей Бриноса. Одергивая свои грубые длинные плащи, они негромко переговаривались. Старше поколение не могло скрыть любопытства и презрения и поздравляли себя со счастливым избавлением острова от чужеземки. Но молодые, особенно те, что были знакомы с Хризией, стояли со скорбным выражением на лице и еще больше печалились при виде радости старших. Не говоря ни слова, Симон встал рядом с Хремом и никак не откликнулся на оживленные речи последнего. В какой-то момент, когда раздались звуки флейты и плакальщицы затянули поминальную песнь, он заметил рядом с собой Памфилия, хранящего, подобно отцу, молчание.
Мизия изо всех сил старалась навести порядок в возглавляемой ею процессии, участники которой никак не желали идти в ногу, все время нарушая ритуал и норовя рассыпаться. Филоклий шел, высоко вскидывая колени, как ребенок в колонне сверстников. Одной рукой он держал несколько травинок, другой вцепился в плащ спутника — привратника в годах; при этом, однако же, он то отходил постоянно в сторону, то застывал на месте и, широко раскрыв глаза, изумленно разглядывал факелы, которые несли впереди процессии, либо хихикающих зевак. Позади него шла глухонемая девочка из Эфиопии, которую с трудом удавалось удерживать от того, чтобы она не рванулась вперед к спящей подруге Хризии, чьи нагоняи, когда она что-нибудь делала не так, были столь ужасны, а улыбка представляла собою достаточную компенсацию за ту тюрьму молчания, в которой она пребывала. Глицерия шла, опустив глаза, отрешенная и от всякой надежды, и от ритуала, соблюдение которого требовало от нее рыданий и безудержной жестикуляции официальной плакальщицы. Все это происходило при ослепительном свете звезд, уже откликающихся на первые предвестия дня последними, особенно яркими вспышками. В безветренном воздухе, овевая процессию, колебались длинные, похожие на гирлянды струи дыма.
Продвигаясь по улицам городка вместе с другими любопытствующими, Симон упорно смотрел на Глицерию. Причин тому было несколько: ее бросающееся в глаза положение, внешнее сходство с сестрой, подавленность, наконец, красотам скромность в манере держать себя. Он заметил, что и сын смотрит в ту же сторону. Действительно, всю дорогу Памфилий не сводил с нее горящих глаз, стремясь перехватить ее взгляд, чтобы хоть таким образом подбодрить и сказать о своей любви. Но до тех самых пор, пока процессия не достигла места, где были заранее подготовлены связки хвороста, и рядом с телом Хризии не были возложены жертвенные козленок и барашек, и пока не коснулись их первые языки пламени, Глицерия глаз не поднимала. И тут, когда причитания зазвучали особенно пронзительно, а мелодия флейты, перекрывая все остальное, взмыла к самому небу, она повернулась к Мизии и, наклонившись к ней, заговорила страстно и безудержно. Но горячей этой тирады в общем шуме не было слышно, как и слов ободрения, которые говорила ей Мизия. Глицерия старалась высвободиться из крепких ласковых рук старшей подруги, и происходила эта замедленная, неуверенная борьба двух женщин при отблесках разгорающегося пламени костра. Памфилий, ощущая, как все больнее становится ему за девушку, шаг за шагом продвигался в ее сторону с выставленными вперед руками. В какой-то момент он услышал слова, которые Глицерия повторяла вновь и вновь: «Так будет лучше всего! Лучше всего!» Внезапно Глицерия оттолкнула Мизию и с громким возгласом «Хризия!» неловко шагнула вперед и рухнула на тело сестры.
