Но Памфилий был готов к этому. Он стремительно бросился вперед и, схватив девушку за растрепанные волосы, оттащил от костра и заключил в объятия. Оказавшись в кольце его рук, Глицерия безудержно разрыдалась. Она прижималась головой к его груди так, словно это уже было не в первый раз и теперь она просто вернулась домой.
Неприличие этой сцены сразу же ощутили все присутствующие, а особенно Хрем, который с изумлением и гневом повернулся к Симону. Но тот шагнул в сторону и медленно направился домой, озаряемый первыми лучами рассветной зари. Теперь он понял, каким стал сын за последние несколько месяцев.
Островитяне на все лады толковали об удивительном событии, случившемся на похоронах Хризии. С едва сдерживаемым любопытством наблюдали они за тем, сколь явно охлаждаются отношения между семьями Симона и Хрема. Прошел слух, будто Памфилий пообещал признать ребенка, хотя, естественно, возможность женитьбы даже не обсуждалась.
Читателям позднейших времен будет трудно понять проблемы, с которыми столкнулся молодой человек. Но в ту давнюю пору брак был не столько романтическим приключением, сколько юридическим событием исключительно важного значения, а мера участия жениха в заключающемся союзе в большей степени зависела не от него самого, но от его семьи, состояния фермерского хозяйства, предков. Без поддержки родителей и без возможности жить в их доме молодой человек был просто авантюристом, лишенным какого бы то ни было социального, экономического или гражданского статуса.
Женитьба Памфилия была возможна лишь в том случае, если на нее даст согласие Симон. Традиции, царившие на островах, обеспечивали отцам роскошь самой беспощадной тирании, правда, как раз взаимоотношения Симона с сыном всегда отличались удивительным беспристрастием. Его даже смущало собственное почтение к сыну, казавшееся ему слабостью. Может быть, поэтому в молчании Симона не ощущалось бесповоротности отказа. Более того, оно как бы подразумевало, что решение со всеми его последствиями для домашнего хозяйства, бесконечно благими или бесконечно печальными, остается за Памфилием.
Однажды — это было через несколько месяцев после похорон Хризии — Памфилий заставил себя пойти на палестру поупражняться. Он прошел через низкую дверь и, кивнув нескольким друзьям, сидящим под навесом у кромки поля и вяло переругивающимся о чем-то, двинулся по красному раскаленному песку. Старый привратник, увенчанный в далекой юности венком победителя, захромал следом за ним под палящим солнцем и, едва Памфилий уселся на мраморную скамью, принялся массировать ему икры и лодыжки. В центре поля, отрабатывая технику броска, тренировался с воображаемым диском в руках сын Хрема. Тридцать, сорок, пятьдесят раз он поворачивался вокруг собственной оси, приподнимая при этом колено и стараясь запечатлеть в мышечной памяти последовательность движений. Еще двое молодых людей репетировали фестивальный танец, прерываясь время от времени на то, чтобы поругаться по поводу малейшего нарушения синхронности движений и идеального равновесия. Юный жрец Эскулапа и Аполлона наматывал круги по беговой дорожке. Памфилий отослал привратника и, расстелив на песке плащ, подставил грудь солнцу. Он не думал о своих заботах, так что сознание его превратилось в порожний сосуд, заполненный лишь мучительной тоской, которая каким-то образом сливалась с усыпляющей жарой. В какой-то момент он пошевелился, уперся локтем в землю, поднял голову и, прижав ладонь к щеке, принялся наблюдать за жрецом Аполлона.
Жрец никогда не участвовал в соревнованиях, но в смысле терпения и настойчивости, несомненно, был на острове первым, а в скорости уступал только Памфилию. За вычетом фестивальных недель он тренировался ежедневно, пробегая всякий раз не менее шести миль. Он вел в высшей степени умеренный образ жизни: не пил вина, ел только фрукты и овощи, вставал с рассветом и, если не было вызовов к больным, ложился с закатом. Он дал обет воздержания, обет, навсегда отвращающий сознание от плотских соблазнов, не позволяющий никаких взглядов украдкой и не допускающий возможности даже самых невинных отклонений, каковы бы ни были обстоятельства, обет, который, если выдерживать его до конца, придает сознанию такую силу, которая навеки отделяет жреца от неверных и непоследовательных детей человеческих. Обязанности жреца предполагали долгое времяпрепровождение среди недужных и несчастных, так что в кругу здоровых и счастливых он ощущал себя чужаком, и никто на острове близко его не знал. Но над больными и слабоумными он обладал странной властью, и лишь при их исповеди или когда им бывало особенно плохо, приподнималась завеса его бесстрастия; и те, кому он открывался в такие минуты, уж больше не сводили с него взгляда, удивленного и благодарного. Ему было всего двадцать восемь, но, несмотря на возраст, в знак особого признания его направили на Бринос жрецы — участники храмовых мистерий в Афинах и Коринфе, ибо храм на Бриносе играл особую роль в легенде об Эскулапе и Аполлоне. Памфилий никогда не заговаривал с ним, разве что приветствовал на палестре, и в то же время ему хотелось сблизиться с ним больше, чем с кем-либо на свете. Жрец, в свою очередь, проявлял к нему сдержанный интерес. И вот сейчас Памфилий лежал на песке, провожая жреца взглядом и думая о том, как хорошо было бы начать жизнь с начала.
Неожиданно он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Это оказался один из приятелей.
— Твой отец пришел, — сообщил он и вернулся под навес.
Памфилий поднялся и, выказывая уважение, сделал шаг в сторону отца, приближающегося к нему в сопровождении привратника.
— Не надо, оставайся на месте, приляг, если хочешь, — сказал Симон. — А я сяду на скамью. Поговорить надо.
Памфилий снова лег на песок, повернув голову к беговой дорожке.
Симон вытер лицо подолом рубахи.
Много времени это не отнимет… Но надо все же как-то обсудить это дело… надо в конце концов. — Он был явно смущен. Высморкался. Кашлянул несколько раз и неловко подоткнул полы одежды. — Очень хорошо, так-так, — повторил несколько раз Симон в тщетном ожидании, что и Памфилий скажет хоть что-нибудь. В конце концов он начал заготовленное вступление: — Ну что ж, мой мальчик, насколько я понимаю, ты хочешь жениться на этой девушке. Гм…
Памфилий положил голову на сложенные руки так, словно собрался вздремнуть. В предчувствии всех тех ненужных вещей, которые ему предстояло выслушать, он вздохнул. В глубине души Памфилий знал, что стоит ему сказать «да» или «нет», и отец в любом случае согласится.
— Я не хочу ни к чему принуждать тебя. Полагаю, ты уже в таком возрасте, что сам способен решить, что для тебя хорошо, а что плохо. Но несколько моментов, связанных с этим делом, все же неплохо бы обсудить. Мне хотелось бы в самых простых выражениях представить его с другой стороны и не торопясь посмотреть, что из этого получится. Не против?
— Нет, — отозвался Памфилий.
— Что ж, для начала справедливо, думаю, будет указать на тот факт, что с формальной точки зрения ты совершенно не обязан жениться на этой девушке. Тут все ясно. Она — не гречанка. Насколько я понимаю, девушка воспитывалась в домашней обстановке, судя по всему, сестра ее, эта самая Хризия, старалась, чтобы она не пошла ее путем. Но это не отменяет того факта, что она просто танцорка. Заметь, я не отрицаю того, что девушка она скромная и хорошо воспитанная. На вид мало чем отличается от нашей Арго. И все же надеяться на нечто большее, нежели она имеет сейчас, ей не приходится. В мире полно таких же славных бродяжек, как Глицерия, но из этого не следует, что мы должны открывать им доступ в лоно нашей доброй греческой семьи. Можешь не сомневаться, Хризия прекрасно знала, что Глицерия когда-нибудь станет либо, подобно ей самой, гетерой, либо служанкой.
