Нам предстояло переменить все это. Мы сидели в лавчонке, подбирая членов комитета по реабилитации Кардинала. Понадобятся журнальные статьи, заметки в газетах. Близится его восьмидесятилетие. Значит, будут подарки. Мадемуазель де Морфонтен готова пожертвовать церкви, состоящей под его покровительством, запрестольный образ, написанный Рафаэлем. Но самое главное – отправить в народ наших агентов, чтобы они рассказывали о достоинствах Кардинала, о его простоте, его пожертвованиях больницам, пусть намекают даже на его сочувственное отношение к идеалам социализма; он должен стать Народным Кардиналом. У нас в запасе есть анекдоты о том, как он отчитывал невежественных членов Конклава, как защитил бедняка, укравшего церковный потир. Придется также внушить трастеверинцам иное отношение к Китаю. И так далее. Необходимо укрепить дух Кардинала, дабы Кардинал мог укрепить дух Европы.
Когда мы возвратились в отель, Астри-Люс выглядела помолодевшей лет на десять. Судя по всему я был первым, кому она поведала о своих мечтах. Ей до того не терпелось взяться за дело, что она вдруг спросила меня, не стану ли я возражать, если мы уложимся и этой же ночью вернемся в Тиволи. Лучше приступить к нашим трудам прямо с утра. На самом-то деле ей, чтобы уснуть, были необходимы волнения и усталость, порождаемые вождением автомобиля – ее жутким вождением. И мы вновь погрузили в машину горничную, Фра Анжелико, ингредиенты соусов, кошку и около двух часов утра вернулись на виллу Горация.
Кардиналу не следовало знать о том, что мы возводим леса вокруг его имени, собираясь подновить краски, однако необходимо было уговорить его не совершать в дальнейшем кое-каких поступков, возбуждающих в публике особенную враждебность. Тем же самым утром Астри-Люс робко попросила меня пойти повидать его. Ей казалось – она и сама не знала почему, – что теперь, когда я осведомлен о ее надеждах, моим глазам станут доступны какие-то важные детали.
Я нашел его, как и всякий мог найти в любой из солнечных дней любого года, сидящим в саду с книгой на колене, с лупой для чтения в левой руке, с ручкой в правой, с капустным кочаном и кроликом у ног. Рядом на столе возвышалась стопка книг: «Гештальт и действительность» Шпенглера, «Золотая цепь», «Улисс», Пруст, Фрейд. Поля их уже покрыла паутина писаных зелеными чернилами замечаний, свидетельствующих о пристальности внимания, способной смутить и величайшего из авторов.
Увидев меня, идущего по усыпанной ракушками тропке, он отложил увеличительное стекло.
– Eccolo, questo figliolo di Vitman, di Poe, di Vilson, di Gugliemo James – di Emerson, che dico!
С чем пожаловали?
– Мадемуазель де Морфонтен хочет пригласить вас пообедать у нее в пятницу вечером, нас будет только трое.
– Очень хорошо. Замечательно. Что еще?
– Какой подарок вы хотели бы получить ко дню рождения, святой отец? Мадемуазель де Морфонтен просила меня тактично выспросить…
– Тактично! Сэмюэлино, прогуляйтесь до дома, до задних комнат и скажите сестре, что вы остаетесь завтракать. Для меня готовят китайское блюдо из овощей. Вы присоединитесь ко мне или предпочтете немного ризотто с пюре из каштанов? Впрочем, вы можете купить себе что-нибудь поосновательнее внизу, под холмом. Как себя чувствует Астри-Люс?
– Очень хорошо.
– Небольшая хворь пошла бы ей на пользу. Мне с ней как-то не по себе. Знаете есть доктора, которые чувствуют себя не в своей тарелке, когда им приходится разговаривать со здоровыми людьми. Они слишком привыкли к умоляющим глазам пациентов, спрашивающим: «Буду ли я жить?». Вот так и мне неуютно рядом с человеком, который никогда не страдал. У Астри-Люс глаза, словно бы сделанные из голубого фарфора. У нее честное, чистое сердце. Конечно, приятно проводить время в обществе человека с честным и чистым сердцем, но о чем с ним разговаривать?
– А как же Святой Франциск, он…?
– Так он был распутником в юности или думал, что был. Senta!
Кто способен, не согрешив, понять, что такое религия? кто способен, не познав страданий, понять, что такое литература? кто способен понять, что такое любовь, не узнав безответной любви? Ecco!
Первые признаки того, что Астри-Люс попала в беду, появились всего лишь месяц назад. Есть один Монсиньор, которому ее миллионы понадобились для возведения церквей в Баварии. Каждые два-три дня он взбирался на ее холм в Тиволи и шептал ей в ухо: «И богатящихся отпустил ни с чем».
Бедняжку охватил трепет, так что очень скоро Бавария получит несколько огромных соборов, уродливых настолько, что описанию они не поддаются. О, да известно ли вам, что в Библии для каждого человека отыщется текст, способный его потрясти, совершенно так же, как для каждого здания существует музыкальная нота, способная разрушить его? Моего я вам не открою, но если хотите, могу сообщить, чем пронять Леду д'Аквиланера. Она женщина чрезвычайно злопамятная, и говорят, во время чтения «Отче наш» всегда начинает скрипеть зубами при словах: «Как и мы прощаем должникам нашим».
Тут он рассмеялся долгим безмолвным смехом, сотрясавшим его тело.
– Но разве Астри-Люс не была всей душой предана матери? – спросил я.
– Нет, она не испытала чувства потери. Ей было только десять лет. Она опоэтизировала свою мать, вот и все.
– Святой отец, как случилось, что присущая ей прямолинейная вера не привела ее в монастырь?
– Она обещала умирающей матери, что посвятит жизнь возведению Бурбонов на французский престол.
– Святой отец, неужели вы можете смеяться над ее преданностью делу, которое…?
– Нам, старикам, позволительно смеяться над вещами, которых вы, только начинающие изучать человеческую природу, можете не удостоить даже улыбкой. Ах-ах-ах, правление Бурбонов! Вы бы удивились, посвяти я всю свою жизнь восстановлению браков между сестрой и братом в правящей верхушке Египта? То-то и оно! Шансов на успех здесь примерно столько же.
– Святой отец, а почему бы вам не написать еще одну книгу? Смотрите, у вас тут почти все великие книги, написанные в первой четверти моего столетия…
– И должен сказать, до крайности глупые.
– Так почему бы вам не даровать нам еще одну? Великую книгу, отец Ваини. О самом себе, что-то вроде «Опытов» Монтеня – о Китае, о ваших зверьках, об Августине…
– Остановитесь! Нет, нет! Перестаньте сию же минуту! Вы пугаете меня. Неужели вам непонятно, что безумное чаянье будто я способен написать книгу, было бы в моем случае первым признаком старческого слабоумия? Да, я могу сочинить нечто, превосходящее всю эту грязь, которую нам предлагает ваш век (резким ударом он своротил башню из книг, кролик взвизгнул, с трудом ускользнув от опасности быть раздавленным «Этюдами» Швейцера). Но Монтенем, Макиавелли, э… Свифтом мне не стать никогда. Какой это ужас, вообразить, что в один прекрасный день вы, придя сюда, застанете меня пишущим. Да оградит меня Господь от подобного безрассудства. Ах, Сэмюэль, Сэмюэлино, хорошо ли это с вашей стороны – явиться поутру к старому крестьянину и пробудить в нем все его грубые, гордые помыслы. Не надо, не поднимайте. Пусть их пачкают кролики. Что происходит с этим вашим двадцатым веком…? Вам угодно, чтобы я хвалил его потому, что вы расщепили атом и согнули луч света? Что ж, я готов, готов. – Можете сказать нашим богатым друзьям, но только тактично, что я хотел бы получить ко дню рождения китайский коврик, выставленный сейчас в витрине магазина на Корсо. Я нарушил бы приличия, сказав больше того, что если двигаться к Пополо, магазин будет слева. – Пол в моей спальне с каждым утром становится все холоднее, а я всегда обещал себе, что к восьмидесяти годам заведу у кровати коврик.
