Па-Рамессу сделал паузу, чтобы его слова запечатлелись в памяти слушателей.
— Номарх Себахепри, живший в неслыханной роскоши с целым гаремом наложниц, — продолжил он, — украл из государственных амбаров пятнадцать тысяч мер зерна, и это не единственное его прегрешение. Остальные номархи ничем не лучше. Я не удивлюсь, узнав, что крупные землевладельцы, такие как Серашебес, которого мы арестовали…
— За что вы его арестовали? — перебил сына Сети.
— Он — один из тех, за чей счет создавались личные военные отряды, — вмешался Именир. — Этот Серашебес заявил, что не признает царскую власть, оскорбил принца-соправителя и обозвал нас всех саранчой.
По залу прокатился ропот.
— Что, по твоему мнению, необходимо сделать, чтобы исправить ситуацию? — спросил Сети у сына.
— Я отстранил от должности провинившихся номархов и комендантов гарнизонов, — твердо сказал Па-Рамессу. — Наша власть в южных областях может базироваться только на военном присутствии. Предлагаю увеличить численность солдат до тысячи в каждом гарнизоне.
— Это нам дорого обойдется, — заметил главный казначей.
— Нет. Средств, которые мы изъяли, хватит, чтобы покрыть все расходы.
Лицо главного казначея выражало недоверие. Па-Рамессу и не ожидал другого: он сделал знак первому придворному. Спустя мгновение рабы внесли сундуки, обнаруженные во дворце наместника в Бухене.
— Что в них? — спросил заинтригованный Небамон.
Когда шесть сундуков установили перед помостом, у ног фараона, Па-Рамессу спустился и открыл крышки. Сети вытянул шею, чтобы лучше видеть, и не поверил своим глазам. Визирь и остальные члены Совета встали с кресел, чтобы рассмотреть все эти сокровища.
— Ваал бы их побрал! — воскликнул Сети, ударяя кулаком по подлокотнику трона.
— Это, божественный отец, — средства, которые были украдены из казны и пущены на организацию мятежа против твоей солнечной власти! — сказал Па-Рамессу и с сухим щелчком захлопнул крышку сундука. — Вам достаточно доказательств? — спросил он у собравшихся.
Когда Па-Рамессу вернулся на свое место на помосте, заговорил Сети:
— Благодаря моему возлюбленному сыну мы раскрыли преступные замыслы и покарали наших врагов. Я поручаю ему навести порядок в мятежных провинциях.
Фараон встал. К помосту вели всего три ступеньки, но придворным пришлось поддерживать его под локти, помогая спуститься. В последнее время Сети выглядел утомленным.
Оставшись в зале с членами Совета и военачальниками, Па-Рамессу объявил, что его решения касаются в основном визиря Юга Небамона. Последнему он дал три поручения: во-первых, отправить писца казначейства с заданием выявить хищения и вернуть украденное в казну; во-вторых, провести расследование и выяснить, кто зачинщики мятежа; в-третьих, отправить на юг нескольких судей из столицы, чтобы они вместе со своими коллегами на месте призвали виновных к ответу.
— Это будет сделано, светлейший принц, — пообещал Небамон.
Напоследок Па-Рамессу вспомнил о двух храбрых командирах, спасших ему жизнь. По его рекомендации их повысили в чине, сделав заместителями военачальников. Одного из этих офицеров назначили на одну из высших должностей в государстве и наиболее престижную в армии — он стал управителем конюшен. Если у кого-то из членов Совета и были сомнения на этот счет, они оставили их при себе.
Заседание Совета закончилось.
— Теперь никто не сомневается, что ты держишь в своих руках бразды правления этой страной, — шепнул Тиа принцу на ухо, когда они направились к выходу.
— Ты тоже заметил, что отец выглядит усталым? — спросил Па-Рамессу, решив не тратить время на лишние слова.
Тиа ответил вздохом.
— Я говорю о твоей энергии и организаторских способностях, — сказал он.
— Но я услышал и то, что ты не сказал вслух.
* * *
Роскошь и тишина нового дворца казались нереальными после треволнений последних дней — кровавой грязи, сумасшедшей сечи, созерцания сцен унижения и ненависти, близкого присутствия смерти и давящей тени царской власти. В первый же вечер Па-Рамессу ощутил то сбивающее с толку чувство, которое впервые посетило его в Бухене после победы над мятежниками. Он попытался дать ему определение и обнаружил, что оно одновременно горько на вкус и живительно. Горечь ему придавало разочарование, а взбадривала окрепшая вера в собственные силы. С верой в себя все понятно, но откуда взяться разочарованию? Он вернулся в Уасет увенчанный славой, и будь он опьянен радостью, это было бы неудивительно. Однако ничего подобного он не испытывал. Слава высветила границы его полномочий. Он словно бы увидел себя со стороны — молодой наследник правителя государства, являвшегося объектом притязаний на севере, юге, востоке и западе, покорный воле угасающего отца.
Облагодетельствованный почестями прислужник…
Он вдруг вспомнил, что перед его отъездом на юг во дворец доставили двух наложниц. Он поужинал с Тийи, ее супругом Тиа и Именемипетом, и подаренная вином эйфория не располагала к отдыху, наоборот, она гнала сон прочь. А может, привычный распорядок дня нарушила полная луна; многие верят, что она помогает женщинам зачать…
Па-Рамессу позвал Именемипета:
— Женщины, которых прислал Хормин, все еще во дворце?
— Да, светлейший принц.
— Значит, ты их видел?
— Да, светлейший принц.
— Они красивы?
— Изумительны, светлейший принц. Как едва созревшие финики на ветвях…
— Их имена?
— Нефертари и Исинофрет.
— Прекрасные имена для фиников.
Именемипет улыбнулся.
— Сегодня я не расположен к отдыху.
— Сожалею, светлейший принц.
— Природа людская презренна.
— Светлейший принц слишком молод, чтобы знать это.
Но Па-Рамессу только что понял, чем вызвано его разочарование.
— Ей недостает широты, воображения… Иногда нам хочется накормить свою ка бобами…
На этот раз Именемипет не улыбнулся. Наоборот, лицо его стало серьезным.
— Я видел тысячи сражающихся, Именемипет. И временами мне казалось, что это дерутся не люди, а крысы.
— Лишь единицы подданных принца наделены такой же силой и столь же возвышенной ка, как у него.
— Но почему я другой? Ты можешь объяснить?
— Мои познания скромны, светлейший принц. Их хватает лишь на то, чтобы констатировать очевидное. Возможно, дух Хора снизошел в тебя, как и дух Ра, во время твоей коронации. И дал твоей душе свои крылья…
Па-Рамессу вспомнил ни с чем не сравнимый восторг, охватывавший его во время коронаций деда и отца.
