— Вы меня слышали.
— Я не понимаю… — продолжал упорствовать Паркинс, обращаясь к Бриджмену, чтобы тот прекратил эти неподобающие вопросы. Но Бриджмен и бровью не повел.
— Сколько ваш клиент дает, чтобы обелить свою честь? — четко выговорил Ян без всякого снисхождения.
— Но… честь бесценна, сэр, не вам ли…
— Жизнь тоже бесценна, стряпчий. У вас с собой вексель, так что покончим с кривлянием.
Властный тон Яна выбил у Паркинса почву из-под ног. Бриджмен с трудом скрывал свое веселье.
Стряпчий возвел глаза к небу, словно призывая Бога в свидетели.
— Джентльмены, в самом деле, достойно ли примешивать денежные расчеты к защите чести и…
— Ничуть не менее достойно, — оборвал его Ян, — чем прикарманить вексель, если мы его не потребуем.
Намек был оскорбительным, но стряпчий угодил в ловушку: задание надлежало выполнить любой ценой, чтобы избежать громкого скандала.
— Если уж речь зашла об этом… то что бы сказали джентльмены о трехстах гинеях?
Ян покачал головой.
— Вы же не хотите уйти несолоно хлебавши? Кончайте.
Паркинс посмотрел на Яна, явно пораженный холодностью этого Адониса. Потом тяжело вздохнул, достал из своего кармана свернутую в трубку бумагу и вручил ее Яну. Вексель был на пятьсот гиней.
— Не слишком высокая цена за две человеческие жизни и за каплю воды, чтобы отмыть подлость, — сказал Ян.
Паркинс покраснел, встревожившись.
— Но презрение, которое внушает это дело, — продолжил Ян, — запрещает нам продолжать торг. Мы берем вексель, мистер Паркинс. Всего хорошего.
Ян приготовился встать, но поверенный поднял руку.
— Сэр, не угодно ли взамен подписать вот это заявление, — сказал он, извлекая из своего кармана другой документ.
Ян развернул его: это было обязательство признать, что бесстыдные и нелепые измышления злоумышленников, покушавшихся на жизнь Соломона Бриджмена и Яна Хендрикса, были, по их глубокому убеждению и чести, совершенно безосновательны. Бриджмен велел слуге принести чернильницу и перо, и они с Яном подписали документ, потом присыпали его песком, чтобы высушить чернила, и вернули поверенному.
Уходя, мистер Паркинс бросил на Яна долгий взгляд. Когда он вышел, Бриджмен хлопнул себя по ляжкам и дал волю своему веселью.
— Черт побери, Ян, это мне надо у вас поучиться!
— Кстати, об учении. Что стало с рукописями вашего друга Ньютона?
— Наследники поделили их между собой, вконец перессорившись, и, думаю, почти все продали.
— А у вас самого что-нибудь осталось?
— Да, — кивнул Бриджмен. — Я вам покажу.
— Как он работал?
— Не знаю, поскольку видел только один его инструмент — атанор.
— Атанор?
— Это такая особая печь, в которой он проводил опыты, — ответил Бриджмен, жестом показав примерный размер аппарата.
— Где он?
— Кажется, достался племяннице и ее мужу Джону Кондуиту. Учитывая славу Ньютона, на все его вещи нашлись охотники.
— Есть у вас адрес этого Джона Кондуита?
— Да, — ответил заинтригованный Бриджмен.
— Не окажете ли любезность съездить со мной к нему?
На следующий день после визита Ян с Бриджменом привезли домой странную чугунную печь высотой фута в два, пузатую и тяжелую, — атанор. Кондуиты были даже рады избавиться с выгодой от предмета, назначения которого не понимали.
Ян Хендрикс заплатил сто пятьдесят гиней. Сказочный барыш для Джона Кондуита.
— Таким образом, неудавшееся нападение принесло мне сто гиней, — заключил Ян, прежде чем они уселись за стол.
— Сто гиней?
— Моя доля в векселе Косгуда составляет двести пятьдесят гиней. После этой покупки остается сто.
— Ян, среди сюрпризов, которыми вы меня то и дело балуете, есть один, который я ценю особо, — сказал Бриджмен, поднимая свой бокал, — потому что долго был этого лишен: вы умеете меня рассмешить.
— Ну и слава богу! — сказал Ян, тоже поднимая бокал.
Через две недели трое негодяев были повешены.
В который раз рука заплатила за голову. Вечная несправедливость.
Соломон Бриджмен и Ян Хендрикс смотрели в этот момент, как дуврские утесы растворяются в ноябрьском тумане. Ла-Манш был серым, как жидкая сталь.
13. ЯЙЦО ДРАКОНА
Корабль держал курс на Кале. Бриджмен, стоявший на палубе, облокотившись о борт, поскольку предпочитал свежий воздух открытого моря тошнотворной затхлости кают, обратился к Яну, опять сжимавшему между сапог свою сумку с драгоценностями:
— Простите, что заговорил о предметах, которые касаются только вас. Вы сбежали от приглашения маркизы Эберкорн, чтобы не пришлось танцевать гавот с ее дочками на выданье. Но вы весьма пригожий малый и не век же будете прятаться от женского вожделения, которое ничуть не менее настоятельно, чем мужское. Неужели у вас нет никакой склонности к прекрасному полу? Или вы избрали жизнь монаха?
Упрямый ветер, хлеставший Яна по лицу, окрасил его щеки румянцем. Юноша улыбнулся.
— Соломон, то, что я узнал о любовном пыле, было не слишком поучительно. Тела разогреваются под воздействием похоти, а нередко и вина. Каждый использует другого как вещь, чтобы достичь двух-трехминутного животного удовлетворения, во время которого тела выделяют жидкости, предназначенные для воспроизведения себе подобных. После чего приходит усталость, отупение и удивление, что столько трудов было потрачено ради такой малости при полном безразличии к настроению партнера. Предполагаю, что именно это обычно и называют любовью. Однако я не думаю обзаводиться потомством и больше не хочу, чтобы кто-то относился ко мне как к вещи.
Сперва озадаченный, Бриджмен вдруг затрясся от приступа безудержного смеха, и Ян, заразившись, тоже засмеялся.
— Не думаю, что это имеет отношение к тому, что ваш друг Исаак Ньютон называл всемирным притяжением, — добавил Ян.
Бриджмен захохотал еще пуще; англичанин почти выл от смеха, захлебываясь им так, что привлек внимание моряков.
— Счастлив опять развлечь вас, — сказал Ян.
Бриджмен достал из кармана большой носовой платок, на которые тогда была мода, и, прежде чем высморкаться, промокнул себе глаза.
— Но неужели вы никогда не испытываете потребности в присутствии друга, сообщника, который утешил бы вас в моменты одиночества?
— Я терпел присутствие брата Игнасио около десяти лет. Уверяю вас, я ни разу не заскучал по нему с тех пор, как оставил его в Мехико в плачевном состоянии.
