Себастьян пожал плечами.
— Я не какой-нибудь коновал, баронесса. Есть другие способы предвидеть подобные вещи. За те несколько веков, что я существую на свете, у меня было время многому научиться.
Этот ответ поверг ее в недоумение. Именно такого эффекта граф и ожидал.
— Так вы и здесь намерены поддерживать свою парижскую легенду? — спросила баронесса.
— Когда я наблюдаю за поведением своих современников, у меня и в самом деле появляется убежденность, что за мной опыт многих веков.
— Вы и меня считаете ребенком?
— Баронесса, позвольте сказать вам, что я достаточно хорошо знаю вас, чтобы предположить: вам знаком лишь мир, в котором вы вращаетесь, а ведь существует еще бесконечное множество других, о реальности которых вы даже не догадываетесь. Шахматная доска, на которой играете вы, всего лишь клеточка на другой шахматной доске, огромной и не видимой вами.
Какое-то время баронесса молчала, но недолго.
— А вы сами… откуда в вас столько высокомерия? — удивленно спросила она.
Пожав плечами, Себастьян улыбнулся:
— Но ведь я прожил на свете гораздо дольше, чем вы.
Баронесса поднялась.
— Я счастлива, что повидалась с вами, — задумчиво проговорила она.
— Я тоже, — ответил Себастьян, наклонившись, чтобы поцеловать протянутую руку.
— До скорой встречи.
Себастьян проводил баронессу до двери. И когда она вышла за порог, не смог сдержать усмешки.
— Вы сделаете глубокий поклон, преклоните колено, подниметесь и, если императрица протянет вам руку, поцелуете ее, затем отступите на три шага и останетесь стоять, если только ее величество сама не предложит вам сесть, что маловероятно, — поучал Себастьяна камергер.
Себастьян надменным кивком дал понять, что он знаком с этикетом. Старший камергер, очевидно, полагает, будто имеет дело с мужланом? Принцесса Анхальт-Цербстская и лже-госпожа де Суверби, то есть баронесса Вестерхоф, исправляли никому, кроме них, не видимые недостатки платья.
Частная аудиенция императрицы проходила в одной из гостиных, примыкающих к тронному залу. Двери распахнули на обе створки, и старший камергер объявил по-русски: «Принцесса Анхальт-Цербстская». Для уха Себастьяна это прозвучало похоже на «Аньялтшербз». Потом: «Граф де Сен-Жермен», и наконец: «Госпожа де Суверби, фрейлина великой княгини».
Императрица сидела в большом позолоченном кресле, обтянутом красным бархатом. Казалось, что и сама она была затянута в несколько метров расшитого шелка неопределенного, зеленовато-коричневого цвета. Круглое лицо, давно утратившее свежесть, с капризным ртом маленькой девочки, но ярко накрашенным, глубокое декольте, откуда едва не вываливались две перезрелые напудренные груди. Сквозь толстый слой румян проступала нездоровая бледность. Редкие седые волосы были собраны в тугие колечки справа и слева от затылка. Отекшие ноги, вбитые в туфли, обтянутые той же тканью, покоились на низком табурете.
Пятьдесят два года, избыточный вес. Судя по ногам, явная водянка. Сердце и почки работают плохо. Исполненная величия спесь.
Сесть никому не предложили. Даже главный фаворит Иван Шувалов стоял за креслом с приклеенной кукольной улыбкой на лице. Поцеловав правую руку императрицы, Себастьян, как и было велено, отступил на три шага.
— Так вот вы какой, знаменитый граф де Сен-Жермен, — по-русски воскликнула императрица своим певучим голосом, в котором улавливалась ирония. — Говорят, граф, что вы умеете превращать свинец в золото. Это правда?
Себастьян не мог не заметить, что при разговоре его собеседница задыхалась. Все понятно: сердце.
— Ваше величество, оказав мне огромную честь своим приемом, вы сами превратили меня в счастливейшего из смертных, — ответил Сен-Жермен.
Он увидел, что в глубине гостиной появился какой-то человек, но не стал отводить взгляд от лица императрицы, которая встретила комплимент довольной улыбкой.
— А, вот он, парижский дух, — произнесла она тем же приправленным иронией тоном.
Ну конечно, парижский дух. Словно вспышка молнии, Сен-Жермена пронзили воспоминания о бегстве из Мехико, путь с индейцем Кетмоо и убийство гнусной трактирщицы из Майами, которая собиралась завладеть сокровищами и выдать его властям. Себастьян перехватил игривый взгляд императрицы. По всей видимости, она пыталась себе представить, каков он в постели. Себастьян мельком подумал, как фавориту Шувалову удается опрокинуть этого имперского Левиафана.
— А теперь объясните мне, граф, — вновь заговорила императрица, — как так случилось, что вы, облеченный доверием короля Франции, все же не сумели убедить англичан заключить с ним мир?
— Ваше величество, во Франции противники мира оказались сильнее короля.
— Кто же они?
— Министр Шуазель и его покровители братья Пари-Дювернье, которые богаче самого короля.
— Но почему король не может внушить им свою волю?
— У него самого нет ни власти, ни воли, ваше величество.
Императрица повернулась к Шувалову, и они обменялись понимающими взглядами.
— С безвольным королем во главе Франция пропала, граф, я правильно вас понимаю?
— Боюсь, что так, ваше величество.
— А англичане, почему они не пожелали заключить мирный договор?
— Им не нравилось соглашение, которое не подписано министром короля и которое, таким образом, могло быть отменено по той причине, что при его заключении не были соблюдены необходимые формальности.
Императрица покачала головой. Это, пожалуй, была единственная часть ее тела, которая еще функционировала нормально.
— Выходит, Франция не может заключить мир с Англией?
— Нет, ваше величество.
— И что, по-вашему, из всего этого последует?
— Англия укрепит свой морской флот и завоюет моря, ваше величество. Она отберет колонии у Франции и изрядно ее потреплет.
Игривое выражение исчезло с лица императрицы.
— Стало быть, мы остаемся один на один с людоедом, — произнесла она.
«Людоед» — не кто иной, как Фридрих, это понятно всякому. Себастьян подумал, что, похоже, он ошибся и голова у этой слонихи работает тоже не слишком хорошо, потому что она, казалось, не догадывается, что ее дорогой племянник Петр спит и видит, как бы отдать Фридриху II всю Россию целиком, с ее церквями, попами и богатством.
— Вы его видели? — спросила императрица.
— Нет, ваше величество.
Елизавета на минуту задумалась.
— Мне было бы любопытно узнать ваше мнение, если вы с ним встретитесь, — произнесла она наконец. — И еще я хотела бы, чтобы вы вернулись в Париж и объяснили королю, что Фридрих сейчас — это самая большая опасность, угрожающая христианскому миру.
