— В том-то и дело, потому-то я и пригласил вас, что завтра у меня будет приготовлен чудесный борщ. Малороссийский.
— Знаю, знаю, Ваше Превосходительство! Но ради же Бога увольте меня от обеда.
— Не-ет. Настоятельно вас приглашаю, Матвей Иванович, — ехидно улыбнулся Шешковский и даже пальчиком погрозил.
Когда главный соглядатай империи ушел, сочувствующие вмиг окружили Платова, посыпались сочувствия, советы, некоторые открыто потешались. Назывались имена «обедавших» у Шешковского, смаковались детали.
— Бежать, — подсказал кто-то.
— Куда бежать? — встрепенулся Платов.
— Беги к царице…
Всю ночь протосковав, утром бросился Матвей Иванович к Императрице, которая к тому времени уже перебралась из Царского Села в город.
Камердинер Зотов опешил от платовского приступа.
— Ради же Господа Бога долежите Матушке-Государыне, мне крайняя нужда просить о себе… Ради Бога!..
Зотов, вдавленный Платовым в дверь, пошел доложить. Вернулся, пожимая плечами, указал головой на приоткрытый вход.
Императрица была за утренним туалетом. Она утопала в белоснежных кружевах, безмолвные женщины возились над ее прической, над ногтями, протирали чем-то дряблое без макияжа лицо.
Распугав прислугу, Платов упал царице в ноги:
— Матушка-Государыня! Виноват перед Богом и перед тобою! Прости меня, помилуй!
— Что такое, что такое, скажите? — оживилась Императрица при виде коленопреклоненного донца.
— Виноват, матушка, наплел по пьяни. А этот… идол… как его?.. На борщ приглашает. Выпорет!.. Прости, матушка!
— И что же вы «наплели»? — размеренно спросила Императрица.
— Да чего только… Что видел, о том и брехал…
— Не делайте так больше, Матвей Иванович, — вздохнула царица. — Не надо вам… — она морщилась, подбирая слова, но так и не нашла подходящего. — Я постараюсь уладить это дело. А вы… Вы дайте мне слово, что впредь будете думать.
— Даю, Ваше Величество! Вся жизнь моя…
— Семен Иванович, — заглянул Зотов. — Просит принять.
— Зовите, — кивнула Императрица и указала пальцем Платову. — А вы спрячьтесь за ту ширму.
Платов присел за ширмой среди женского «барахла».
Шаркающей походкой вошел Шешковский.
— Семен Иванович, о делах мы поговорим позже, — произнесла Императрица и с недовольной гримасой указала взглядом на ширму.
— Да их и дел нет, матушка, Ваше Императорское Величество. Так, делишки…
— Что наш бравый казак?
— Ничего экстраординарного, матушка, Ваше Величество. Поучить хотел…
— Я к вам о нем просительницей. Он в большом раскаянии, и в Войске спешные дела. Я велела ему сегодня же скакать к месту службы и все исправить. Так что не взыщите, отобедать у Вас он сегодня просто не успеет.
— Как прикажете, матушка. Служба, конечно, прежде всего.
— Вот именно. Я жду Вас через полчаса, любезнейший Семен Иванович.
Шешковский попятился к двери и уже у выхода встретился взглядами с Платовым, который выглядывал из-за ширмы.
Платов, глумливо кривя рот, показал ему кукиш, еще и ладонью по сгибу локтя похлопал, затем, разводя руки и скрестив ноги, поклонился глубоким придворным поклоном.
Старичок вздохнул с безнадежностью, как вздыхают, глядя на шалящих детей, по которым розга плачет, и вышел.
Царица платовских жестов не видела, но по вздоху Шешковского что-то поняла.
— Поезжайте, Матвей Иванович, — сухо и спокойно сказала она. — Будете у нас в Петербурге, заходите по-свойски.
Глава 9
ВОЛНЕНИЯ И ПЕРСИДСКИЙ ПОХОД
Проскочив подвластное Екатеринославское Войско, Матвей Иванович опомнился лишь на родном Дону.
Тесть, Мартынов, тоже выдвинутый Потемкиным, ждал зятя с нетерпением:
— Ну, как там без Потемкина?
— Чуть не выпороли, — попугал Платов тестя.
Мартынов перемолчал, лишь откинулся на лавке, и бритый подбородок потер. Считал он себя достаточно сильным, вторым, можно сказать, человеком в Войске. Мог теперь обойтись и без потемкинской поддержки. Смерть покровителя лишь осложняла его позиции в бесконечно тянувшейся внутриказачьей борьбе кланов, родов, «верха» и «низа».
— Ладно, перебьемся, — подытожил тесть. — Уж как-нибудь, лишь бы все было хорошо.
В самом конце декабря 1791 года заключили мир. Донские полки с Дуная были переброшены в Краснороссию и вечно мятежную Польшу. Служба не прекращалась.
В Черкасске сохранялась тишина, как и в войну. После блистательного Петербурга казался родной город Платову обычной деревней. Смех вызывали потуги старшины соревноваться в богатстве, в роскоши. «Проклятая глухомань!» — вздыхал он, будучи званым гостем на семейных торжествах, на старинных праздниках и гуляньях. Ну как сравнить этот затопляемый городок с потемкинским великолепием Северной столицы!
Вздыхал Матвей Иванович: «Какую возможность упустил! Поживи еще Потемкин, да не было бы Зубовых…» Сладким, мучительным сном тянулись воспоминания о великой княгине Марии Федоровне. Вот кто бы мог его «наверх» вывести! Вышло же у Орловых, у Потемкина, у того же Зубова, а чем он, Матвей, хуже. Не было от таких мыслей Матвею Платову покоя…
Нет ничего невозможного. Мальчишкой возжелал он атаманскую дочку и женился на ней. А кем был?.. А теперь он бригадир, на все великое Войско Донское таких четверо.
Под сорок человеку, полон сил. Жена чуть ли не каждый год рожает. А мысли уносили Платова далеко. Знал он женщин, уделял им в своей жизни чересчур много внимания. Они ему сторицей возместили, вывели. Но эта была не кто-нибудь — жена наследника престола… Иногда оторопь брала, что посмел замыслить такое. Но, попутавшись, вспоминал он Потемкина, того же Зубова. Нет, не было покоя.
И вообще, его на Дону в то время не было.
Граф Иван Васильевич Гудович, герой Анапы, после заключения мира стал осваивать отвоеванные территории, укреплять их от немирных черкесов и иных горских народов и придумал построить меж Белой Мечетью и Усть-Лабой 12 новых станиц в крепких местах: 4 станицы заселить казаками Волгского полка, 3 — Хоперского, а остальные 5 — донцами. Наверху его проект одобрили: заселяй.
Сам по себе граф Иван Васильевич был человеком нрава горячего, правил строгих и правду любил. Связи в верхах приобрел обширнейшие, брат его — любимец покойного Петра Третьего, а жена, Прасковья Кирилловна, — дочь славного Разумовского. Мыслил граф масштабно, на тысячи. Получив сверху указ, одобряющий его идею, он не пожелал зарываться в мелочи, решил все одним махом: волгцев и хоперцев не трогать, а заселить предполагаемые станицы одними донцами. Три полка, отстоявшие свой срок на границе, домой не отпускать, а прибавить к ним еще три новых, идущих на смену, и все вместе пусть они к себе на Кубань с Дона к осени семьи выпишут. Как раз наберется три тысячи семей. Выдавать на семью по двадцать рублей на обзаведение на новом месте всем необходимым, а на каждую станицу сверх того еще по пятьсот — на постройку Божьих храмов. Весной чтоб начали строить, а осенью можно жен и детей выписывать.
