Гремела Россия победами. За Кубанью же шла война бесславная и бесчеловечная. Не война — побоище. Новый командующий, Текелий, гонял по Урупу за шейхом Мансуром, а Иловайский — вверх и вниз по Лабе за черкесским джигитом Каргоко. И русские и казаки жгли аулы, хлеб и сено грабили, скот угоняли, все пчельники черкесам разорили. Едет, бывало, казачок, глаза закрыты, а в руках соты.
— Чего это ты?
— Ч-щ-щ… Не тревожь их, а то дюжей жил ять (жалить) зачнут…
Разорил Текелий край и довел до нищенства, черкесов же покорить не смог. Вписали Андрею Кислякову тот период в послужной список коротко: «При движении в стороне Кубана в неоднократных походах и посылках в партии
[95]
во многих местах за Кубаном бывал и учествовал в сражениях». За восемь лет непрерывных походов и стычек выбился он в урядники.
Уже урядником с графом Гудовичем ходил Андрей Кисляков на (турецкую тогда) Анапу. Жара, безводье. Кое-как вышли. В пяти верстах от крепости на высотах у речки Бугур волновались черкесские толпища. Русские их сбили и обложили город.
Под Анапой Кисляков отличился, прикрывал со сборной от двух полков командою левый фланг корпуса. В леске, от солнечных зайчиков пятнистом, на поляне прокаленной, с черкесскими наездниками столкнулись. Кинулись друг на друга, как давно не виделись, перед столкновением коней попридержали. Съехались черкесы и черкасня. От души, по-братски, перекрестили друг друга шашками, расскочились… Поволокла лошадь
[96]
молодого Федьку Персиянова, соседа Кисляковского. То-то вою будет!.. На пустом месте меж всадниками у повалившегося коня черкес одинокий за руку схватился, «поклоны земные» бьет.
— Берите его!..
Бросились черкесы своему на выручку. Кисляков рванулся и коня им поперек дороги поставил. Шашки визжащей сияющий диск влево — вправо кинул и — через плечо:
— Берите!..
Черкесы по-рыцарски налетали — по одному, это его и спасло. Отбился.
Вписали ему потом в послужной список, что посылался «для осмотру собравшихся черкесских немалых партий и взятия языка, где выполнил возложенную должность со всякою расторопностью и по прибытии в город Анапу был при оконечности на левом фланге при первой батарее, неоднократно сражался с турками и прочими черкесскими народами и при действительном штурме и взятии крепости Анапа находился в сражении, где отличал себя храбростью, давая собой пример своим подчиненным».
Анапу русские взяли и забрали в ней шейха Мансура, чеченца, поднимавшего горцев на «газават», а ныне передавшегося османам. К зиме война закончилась.
Сколько помнил себя Кисляков, всегда казаки черкесов побивали. Только раз, рассказывали, на Малке, на переправе бой был с кабардинцами… Налетел полковник Карпов с сотней на их толпища. Говорили потом, что стояли у них в середке пятьсот панцерников
[97]
и потому кабардинцы удар выдержали, а затем сами ударили и смяли донцов. Сотник Шурупов с шестью казаками в бою том пропали бесследно…
Вернулся казак после девяти лет отсутствия и, прежде чем уйти с командою для препровождения на Молошные Воды покорившихся татар, успел жениться и проиграть судебный процесс. Вновь впился в него Щербаков, а Андрей в суде указывал, что по выходе от родителя из имения ничего не имеет, просил от платы его избавить и «ведаться (судиться) с показанным родителем ево». Старый Кисляков вновь отрекся, и принудили Андрея заплатить, либо имущество с публичного торга пустят. Плюнул он и… не заплатил. Пообещал только. Часто он потом судился, до конца дней своих…
На Дону в ту пору неспокойно было. Андрей-то с полком вернулся, а три других отпускать не велели, оставляли на поселение, они и взбунтовались
[98]
.
Дальше по обычаю. Всех простили и распустили по домам (Андрей как раз на Молошные Воды уходил, когда они знамена сдавали), а потом по одному забирать стали. Дрогнул Дон. Городовые, однако, за атамана и правителей стояли крепко. Не успел Андрей Кисляков с Молошных Вод явиться, как «отряжен был с командой для сокращения и поимки Войска Донского мятежника Фоки и прочих, подобных ему, до речки Усть-Куртлак». За Фоку Сухорукова и четверых товарищей его, в Петербург отправленных, получил Кисляков чин хорунжего, впоследствии приравненный к офицерскому.
Тут уж не знаешь, что лучше: с одной стороны, в чины выбился, с другой — новый срок, новые двадцать пять лет… Ведет звезда человека, но угадай — какая? Вон их сколько по небу рассыпано.
В мае 93-го ушел новоиспеченный хорунжий, оставив жену молодую и Петю маленького, с командой казаков в крепость Черный Яр, на Волгу, для содержания кордонов и позиций (со скуки подыхать…). Ушел в ночь черную, непроглядную.
Пока стоял Андрей с командой на Волге, вспыхнул и был затушен бунт пяти станиц, не хотевших переселяться на линию. Передавали от станицы к станице слова мятежников, и до Черного Яра слова эти дошли, приезжал казак с Черкасска с бумагами и переказал шепотом: «Нам Тихий Дон Иваном Грозным пожалован. Здесь готовы служить до скончания веку. А на линию не пойдем».
Казаки из команды стали шептаться, на Кислякова оглядываться, а он им прямо сказал:
— Наше дело — служба. А кто будет гавкать — запорю.
Взнуздали царь и вельможи черкасню: служите, а мы вас милостями не оставим.
Хорунжего, уже немолодого, приметили, что сметлив и годен не токмо в строю, но и для отдельных поручений. Посылали с важными депешами к Румянцеву в Тишин и к Репнину в Несвиж и Гродно, и все сие он с расторопностью выполнял.
В год смерти матушки-императрицы поставили его с командою в крепость Азовскую для содержания Кагальницкой таможни, кордонов и постов. Место хлебное. И, не выдержав, ударился вновь Андрей в спекуляцию и тяжбы. Деньги занимал и сам давал в долг, в Таганрогском порту в казенном ведомстве сложил двадцать кошениц дров на продажу, а дрова те растащили…
Закрутилось с дровами дело. Растащили их не просто так, а с ведома или просто с милостивой усмешки второго в Войске человека, генерал-майора Мартынова. И генерал-майор Луковкин, соправитель мартыновский, якобы обо всем этом знал.
И даром бы генералам дрова кисляковские не нужны. У Мартынова двадцать тысяч голов скота, Луковкин тоже не последнюю краюху доедает. Так, побаловались… Кисляков же, в праве своем уверенный, уперся. «Заело» его.
Жили на Дону по обычаю и, опытом горьким обучены, ставили обычай выше человека. Сохранился в грамотах заветных случай один. Под уклон лета, по самой жаре (при атамане Емельянове дело было), полыхнуло за Протокою, и перенес ветер огонь на город, а хозяйка дома, где пожар случился, казачья женка Леонтьева с дочерьми у Черкасского кабака раков варила. Пришел к ней как раз казак Александров и стал требовать занятые у него деньги, 70 копеек, а нет, так лошадь отдавай. Обругала его Леонтьева словами непотребными и к атаману потянула. А тут люди бегут: «Варька, твоя хата горит!» Пошел пожар по городу, как косари по лугу. Понеслись люди, за тогдашним страхом Бога себя не помня, потащили сундуки, перины и прочее в церковь, сохранять; старшина же — поперек — кинулась из церкви святыни выносить — спасения их ради: боболев хвост
[99]
, камнем и жемчугом убранный, и грамоты, жалованные на несмертельную казакам и потомкам ихним память. Столпотворение началось. Тут погреб пороховой бабахнул, и у церкви главы загорелись. И от того страху, яко изумленные, ломанулись люди из города за каменные бастионы прятаться и падали под стенами в отчаянии жизни своей. Вспомнили среди общего разора о казне Войсковой: «Ай… ай… братцы… казна!..» Вот здесь-то и закавыка! Старшина в разбросе, есаулы порознь прибегали… По-римски говоря, кворума нет. Застиг атаман у казенного погреба есаула Дмитрова и, стоя за толпой и давкой — издали — с великим криком и угрожением боя погребенные двери отбить принуждал. А Дмитров отказывался: в казенный погреб и атаман без старшины войти не смеет. Пусть горит все ясным огнем, а против обычая — никак! Так и погорели. Только и остались на них платья (одежды), что имели на себе.
