Фрося, кивая, так же, с улыбкой, начала меня убеждать, что
она все понимает, но шутка подзатянулась и Германия погибает без ее гениальных
картин, и встреча уже под вопросом.
Я со всем соглашалась:
— Да-да-да, поэтому быстро зови орлов. Черт с ними, с
долларами, раз дело такое — верну!
— Конечно-конечно, — вторила Фрося, — вернешь-вернешь и самой
себе. Придумано гениально.
— Спасибо, но выдумка не моя, — пыталась я повернуть на
серьезное.
Да какой там, Фрося грозила мне пальцем:
— Софья, пора! Быстро зови орлов!
Уж не знаю как долго мы препирались бы — обе упрямые — но за
дверью послышался топот и голоса. Кто-то кого-то ругал, кто-то перед кем-то
оправдывался — разумеется, все это делалось матом.
Естественно, и я, и Фрося отнеслись к этому с интересом, как
ко второму (а для меня уже и третьему) действию фарса: обе заинтригованно
переглянулись и воззрились на дверь, изогнувшись знаком вопроса.
“Что будет дальше?” — хотелось нам знать.
И мы быстро узнали: дверь распахнулась — на пороге вырос
здоровенный мужик. Из-за его спины десятиголовым чудовищем торчала свита из
родных мне верзил и из совсем незнакомых.
Фрося смущенно сказала:
— Здрасте.
Я состроила рожицу и показала верзилам язык.
Здоровенный мужик опешил, а верзилы скорбно “пожалились”:
— Видишь, батя, это просто чума. Черт рядом с ней отдыхает.
Замучились мы.
Интеллигентный ткнул в свой роскошный фингал (ну что я за
мастерица!) и промямлил:
— Орехоколом, бля, наварила.
“Неужели?” — подивилась я, гадая где раздобыла орехокол —
всего не упомнишь в батальной сумятице.
Интеллигентный же сокрушился едва не до слез:
— Живому человеку по лицу железным орехоколом! Креста на ней
нет!
— Свой крест я ношу с собой! — отрезала я, но, похоже, никто
меня не услышал.
Все смотрели на батю, на здоровенного мужика. А он уже на
Фросю смотрел и бубнил:
— Значит на той нет креста… А на этой? — Он ткнул толстым
пальцем в мою подругу.
Та зачем-то снова пропела “здрассье” и покраснела — мол
кроткая дурочка.
Верзилы на уловку не повелись: дружно пожали плечами и
дружно признались:
— Батяня, про нее еще не успели понять. Гадаем. Только вот
появилась, но подружка чумы, так что, хорошего мало.
— Яс-сно, — с неясной угрозой пропел здоровенный мужик, из
чего мне стало понятно, что не ясно ему ничего, оттого он сердит, а уж на ком
выместить зло он найдет: нас с Фросей воочию видит.
“Похоже, ему не до шуток, — ежась, подумала я. — Неужели не
врет Ефросинья? Неужели весь этот прикол совсем не прикол?”
Я растерянно глянула на подругу: ей хоть бы хны. Крутит
глупой башкой на верзил, на их шефа и думает, что ей здесь отечественное кино.
А здесь не отечественное кино!
Здесь хуже!
Гораздо хуже, хоть кажется, хуже и не бывает. Так думала и
сама, теперь же глянула на “батяню” и поняла: “Бывает и хуже!”
А когда “батяня” цокнул фарфоровым зубом, я совсем обомлела:
по опыту знала, так зубом цокать может лишь тот, у кого руки по локоть в крови.
“Фрося сейчас на мели, — мгновенно смекнула я, — такого
“мастера” ей не купить. Значит это, увы, не прикол!”
Тут уж и я, культурно кивнув головой, брякнула шефу:
— Здрассье.
— Покедова, — с угрозой ответил он, и дверь притворилась.
Глава 7
ЦВЕТОЧНИЦА
Она была необычным ребенком. В детском доме ее дразнили
врушкой. Дразнили дети — воспитатели называли сказочницей и фантазеркой.
Врушкой она не была никогда. Фантазеркой? Быть может, но
скорее мечтательницей. Она мечтала…
Стоя за прилавком цветочного магазина, она мечтала о…
Впрочем, это секрет. Об этом знают только она и ее фиалки,
любимицы-сенполии. Только их нежным перламутровым лепесточкам и мягким
бархатным листочкам она доверяла свои тайны — она пропитывала цветы
таинственностью, которой много в природе и совсем нет в городе. Тихим
ангельским голоском она пела им свои песни-мечты, доверчиво пела о сокровенном.
Сенполии знали все девичьи секреты — может поэтому и раскупались так быстро
они, ведь каждому известно как манит загадка.
Да-да, малютки-сенполии не застаивались на прилавках, а ведь
покупателей было немного. Несмотря на то, что цветочный магазинчик расположился
у входа в метро, покупателей было совсем немного: от силы пять-шесть человек за
весь день. Из чрева подземки валила масса народа, но всем было не до цветов,
все куда-то спешили, толкались, неслись, пробегая мимо…
Но уж тот, кто случайно зашел, обязательно уходил с
покупкой. И так мила была продавщица, и так загадочны были цветы, что хотелось
улыбаться, и почему-то очень хотелось любить. И делать добро…
С беспричинной (но мы-то знаем уже что причина была),
задумчивой и сердечной улыбкой уносили люди в старомодных горшочках чужую
тайну. К себе, домой. Уносили хорошую тайну. (В этом мире так мало хороших
тайны.)
“Ах, — думали люди, любуясь сенполиями, — какие волшебные
фиалки. И стоят недорого. Сколько там зарабатывает эта симпатичная девушка,
наверняка, копейки. И за эти копейки она согласна ковыряться в земле! Нет, что
ни говори, но все эти цветочницы — необыкновенные женщины”.
Да-да, так думал каждый, уходя из цветочного магазинчика. И
это чистая правда. Женщины, выращивающие цветы и торгующие цветами, обладают
невероятным терпением. С потрясающей легкостью они готовы ради чужой красоты
жертвовать даже собой — вряд ли это в природе женщины. Да, цветочницы
действительно необыкновенные. Все-все без исключения.
НЕЗНАКОМЕЦ
В этот день она была особенно мила. Словно с утра ждала
чего-то светлого, необычного. Надела новое розовое платье, долго укладывала в
кокетливую прическу свои длинные пепельные волосы (все говорят, что очень
красивые), подкрасила серые, чуть раскосые глаза, слегка тронула карандашом
тонкие, изумленно изогнутые брови… Даже губная помада ей пригодилась сегодня —
дело невиданное.
Она старалась не зря. Несомненно, сегодня она была мила. Это
все отмечали. Все покупатели.
“Вам очень к лицу розовое,” — сказала пожилая женщина с
печальными глазами.
